— «Опять  вспомнилась  Сивилла» — вдруг  подумал  он, разглядывая, молча  и  не  сходя  со  своего  места  в  дверях  у  статуи  какой-то  мраморной  богини. Толи  Психеи, толи  Дриады, но  не  суть.

  Ганик  любовался  Луциллой, а  она, смотрела, на  свои  голые, стройные  в  короткой  инстите, красивые  девичьи  ноги. Она  гладила  их  своими  девичьими  руками, а  он  смотрел  на  нее. На те, ее  овальные, не  хуже  чем  у  Сивиллы  полные  бедра  и  икры. С  маленькими  ступнями  ноги, лежащими  на  их  любовном, общем  теперь ложе, в  ее  девичьей  большой  комнате.

  Что-то  было  теперь  с  ним  самим. Он  любил  ее. Он  любовался  ей. Еще тогда  в  Олимпии, он  положил  на  Луциллу  свой  тридцатилетнего  Ритария гладиатора  глаз. Еще  тогда  на  тех  смотринах  гладиатров, устроенных  в  его честь, когда  она  схватила  его  за  его  в  сублигате  детородный  мужской член. Жестко  и  нагло  при  всех  и  при  Сивилле.

  Она  с  ума  сходила  по  нему. Она  не  могла  без  него  жить. Ее  любовь была  просто  безумна. И  все  ради  него. Чем  он  это  заслужил. Может  той победой  на  арене, когда  порубил  в  куски  всех  врагов. И  нес  на  мече голову  одного  из  убитых  им  лично  преступников. Сейчас  она  просто почему-то  не  смотрела  на  него. Просто  разглядывала  себя, свои  руки  и ноги. Потом, молча, поднялась  с  ложа  и, скинув  свою, институ  с  тонкого стройного  гибкого  тела, повернувшись  спиной  к  Ганику, подошла  к открытому  окну  своей  комнаты. Она, быстро  повернулась  к  нему  своим обнаженным  красивым  девичьим  телом. И  освещеная  вечернем, закатывающимся  солнцем  в  своем  окне  комнаты. Лучи  скользили  по  ее обнаженным  голым  плечам  и  обтекали  плавно  ее  девичьи  роскошные голые  ноги  и  крутые  овалами  бедра. Затеняя  все  остальное  и  придавая смуглый  оттенок  ее  телу. Грудям, животу  и  всему, что  было  ниже.