Луцилла  терзала  голову  Ганика, вцепившись  в  его  кучерявые  русые  короткостриженные  волосы, дергая  ее  по  сторонам, безжалостно  руками, громко  стеная  от  ощущений  проникшего  в  ее  под  рыжим  волосатым лобком  промежность  мужского  торчащего  члена. Где-то  там  внутри  себя, Луцилла  ощущала  его, и  она  извивалась  на  ложе  под  ним, под  своим  горячо  любимым  Гаником, как  змея, как  извивалась  насаженная  на  его  здоровеный  торчащий  мужской  детородный  орган  когда-то  его  любимая  Сивилла. Прямо  на  спине  из стороны  тоже  в  сторону, разметав  свои  русые  растрепанные  по  изголовью  длинные  волосы. Обхватив  мужские  напряженные  в  работе  Ганика  голые  ягодицы  своими  вокруг  ногами. А,  то  вообще  забросив  их  ему  на  плечи. Так  никогда  не  делала  Сивилла  и  те  германки  рабыни  Миллена  и Алекта. Горела  как  огонь  вся  и  пылала  жаром  любви, истекая  потом, мокрая, и  скользкая. А  он, схватив  ее  за  шею, буквально  душил  ее. И  ей  это  нравилось. Эта  дикая  безудержная  любовь, любовь  близкая  к  самой  смерти  и  страданиям, доведенная  ими  обоими  до  предельных  крайностей. Звериная  и  жестокая. И  здесь  в  этой  ее  комнате  никто  им  обоим  не  мешал  заниматься  этим. Никто. Даже  сам  отец  Луциллы  сенатор  и  консул  Лентул  Плабий  Вар. Сколько  не  отговаривая  свою  с  ума  сошедшую  от любви  к  этому  рабу  гладиатору  дочь. Угрожая  расправой  ее  братом, приехавшим  с  войны  Луцием  Плабием  Варом. Все  было  бессмысленно  и  бесполезно.