Вот  и  теперь, она  прилипла  к  нему  как  пиявка  и  жаждала  только  одной любви  и  наедине.

  Хароний  опять  куда-то  запропастился  из  своего  загородного гладиаторского  имения. И  Сивилла  хотела  снова  дикой  необузданной любви  от  Ганика. А  Ганик  думал  только  сейчас  о  своей  приемной матери. О  Сильвии.

— «Мама» — он  думал — «Как  ты  там, одна  и  без  меня. Мама» — Ганик  думал о  ней. О  ее  здоровье  и  о  тех  деньгах, за  которые  он  оставил  ее  там  с дочерьми. Он  ласкал  руками  и  целовал  Сивиллу, а  думал  о  матери.

— Ты  какой-то  сейчас  отвлеченный — вдруг  высказалась  Сивилла — Что  с тобой? Ганик? Любимый  мой  мальчик. Прейди  в  себя – она  прошептала ему  в  ухо. Шеркнувшись  смуглой  и  нежной, как  шелк  женской  щекой  о его  лицо. Проведя  полными  алыми  алжирки  губами  по  его  уху. Она  взяла  его  обе  мощные  сильные  голые  в  шрамах  от  прошлых  порезов руки. И, встав  перед  ним, практически  к  нему  прижавшись, просунула между  своих  полных  бедрами  женских  ног  в  расположение  свое промежности  алжирки  мулатки  его  руки.

— Ганник, любимый — она  произнесла  ему  и  задышала  как  ненормальная – Прейди  в  себя. А  то  обижусь, мальчик  мой  ненаглядный — Сивилла  проговорила  и  опустила  на  его  голову  свою  женскую  с  черными, забранными  в  темечке  в  большой  кучерявый  черный  пучок  волосами голову, застонав  и  прижимаясь  снова  грудью  к  его  лицу. Потом, освободив  его  руки, вновь  сползла  вниз  по  его  груди  и  торсу  теми губами, и  уже  целовала  его  голые  бедра  ног, стоя  на  коленях  перед Гаником. Ганик  простонал. И  это  его  привело  в  себя. Боль  напомнила  о себе  вновь  от  прикосновения  губ  Сивиллы. Он  простонал  еще.