— «Хароний» — внезапно  вспомнил  Ганик, наслаждаясь  с  Сивиллой  любовью — «Он  хотел  меня  видеть. Завтра. Утром. Так  сказал  Ардад. Что-то ему  от  него  будет  нужно. Но  это  завтра. А  сейчас, Сивилла  и  только Сивилла».

  И  Ганик впился  в  ее  смуглые  мулатки  алжирки, качающиеся  из  стороны в  сторону  большие  полные, словно, молоком  налитые  кормящей  матери груди. В  ее  крупные  твердые  черные, торчащие  в  его  лицо  соски  своими губами. Закусывая  зубами  их, болезненно  для  Сивиллы, тянул  на  себя. А она  дико  стонала  и  дышала, закатив  свои  черные, как  ночь  рабыни  глаза.

И, раскинувшись  по  каменному  в  красочном  рисунке  плитки  полу. Уронив  свою  голову  и  черные  по  тому  полу  длинные, распущенные  и растрепанные  теперь  от  любовного  неуправляемого  безумства  во  все стороны, вьющимися  локонами  черные  волосы. Стеная  в  дикой  любовной оргии, дергала  его  за  его  русоволосую  коротко  стриженную  кучерявую мокрую  от  воды  и  любовного  пота  голову. Вцепившись  за  нее  обеими цепкими  пальцами  и  руками. Сивилла, мокрая  от  воды  и  от  пота, извиваясь  смуглой  красивой  африканской  змеей  под  ним. И, на, его, торчащем  в  своей  заполненной  смазкой  раскрытой  настежь  половыми черными  мулатки  губами  промежности, здоровенном  детородном  мужском члене. Чувствуя  его  внутри  себя. Скользящим  взад  и  вперед. По  ее упругим  и  эластичным  стенкам  меж  ног, там  где-то  в  глубине, задранной его  возбужденного  детородного  члена  головкой. И  обхватив  широко раскинутыми  в  стороны  женскими  ногами  за  его  поясницу  и напряженные  мужские  гладиатора  голые  ягодицы, кончая  снова, как  и  он в  парящем  теплом  белом  тумане  пара  от  разогретой  в  бассейне  воды.