Сивилла буквально ворвалась в открытую настежь деревянную окованную железом дверь бывшего ею преданного любимого. Там все было, как тогда как она покинула его обитель гладиатора. Когда он стал терять сознание от вина Луциллы Вар. Что туда, было намешано, Сивилла не знала, но была уверена, что это было не смертельно.

  Она посмотрела на стоящий у постели Ганика маленький столик, и на нем так и стоял тот серебряный ее разнос. Вот только небыло на нем ничего. Ни того вина и тех персиков и винограда и того вина. Просто было много простых тряпок, которые валялись и на постеле Ганика и на полу, и стояла в углу жилища среди стульев большая из железа чаша с водой. И не было здесь тоже никого.

— Ганик! — она закричала как сумасшедшая, и в слезах упала на его застеленную бараньими шкурами постель — Прости меня, любимый мой! Прости за мои ошибки! Прости! Я предала тебя и твою любовь! Прости свою рабыню Сивиллу! Прости!

  Сивилла скомкала под своим упавшим в изголовье женским в слезах лицом бараньи шкуры и вдруг нашла маленький тряпичный серенький мешочек. Она села на постель Ганика и открыла осторожно его. И на ее раскрытую женскую бывшей любовницы ладонь выкатились из него две маленькие твердые как драгоценные камушки слезинки. Это были слезы матери Ганика, слезы Зильземира. Это был прощальный ей подарок от самого брошенного ею Ритария Ганика. Подарок за ее измену и предательство. Память о давно прошедшей любви, любви которую она так и недооценила, как свойственно недооценивать все вокруг самим женщинам.