— Его  эта  сука  чем-то  напоила? — возмущенно  ругалась  старая  испанка  Иния – Что  он  теперь  и  не  живет, и  не  умирает. Что  с  ним  никто  не знает  и ничего  не  может  сделать.

— Убить  Сивиллу  эту, тварь  мало — произнесла  ее  землячка, тоже  испанка  и тоже  в  почти  преклонных  годах  Феофания, прижав  к  себе  рабыню двадцатилетнюю  парфянку  Цестию.

  Миллемид  висел  незримо  и  неощутимо  для  обычных  смертных  над  самой  кроватью  Ганика, и  наблюдал  за  всеми, оценивая  их  заботу  о  его теперь  подопечном, как  сыне  ангела  и  всю  их  к  нему  любовь. Он  был потрясен  такой  любовью  и  преданностью  всех  этих женщин. И  их привязанность  к  Ганику. Словно  без  него  у  них  уже  не  будет  никакой жизни. Он  был  всеобщий  их  любимец  и  молодых  и  старых  уже  служанок и  рабынь  виллы  Олимпия. Он  их  также  всех  любил. И, наверное, умер  бы за  всех, если  бы  пришлось. Эта  часть  Миллемида  делала  соответствующие выводы. Видя  жертвенную  преданность  всех  вокруг  и  сплоченность, которых  объединила  общая  беда. Такое  бывает  крайне  редко. Да  еще  на этой  утонувшей  в  крови  и  грехах  земле.

— Я  помогу  вам  всем – сказал  он, этой  своей  частью  ангела, передавая информацию  второй  своей  летящей  по  Апиевой  дороге  части  Миллемида, врывающегося  в  ворота  Рима, разбросав  стражу  вихрем  пыли  у  его  ворот.