Жил один, от счастья, от любви гонимый.

Но подобно звёздам, что горят в ненастье,

Я добра не сделал, что заслужит счастье.

Не был я безгрешным, и душа не свята,

Не был беззащитным, сам лишь виноват я.

Но теперь гадаю, сжалится ли Боже,

Упасёт ль от кары и возмездья тоже?

Будет ли мне место в небесах, под тенью?

Хоть того не стою, будет ли прощенье?

Лучше тяжесть долга, коль мне всё простится,

Нежели извечно в безнадёге биться.

В моём сердце грязно от агоний мирских,

Должно быть, я заснул на обочине, потому что, когда я проснулся, уже ярко светило солнце. Я проголодался и дрожал от влажного холода. Мне некуда было идти. Я очень скучал по маме. Я скучал по ее любящей улыбке. На мгновение я истерически надеялся, что она жива, живет в безопасном месте. Мысль о моей матери вызвала бурные эмоции в моей голове. Я вспомнил русскую женщину, которая так похожа на мою маму — женщину, которая напомнила мне о доме, когда я приехал в Америку потерянным русским подростком. Я вспомнил, что она жила недалеко отсюда.

Как в трансе, я прошел еще одну милю, пока не подошел к отдельно стоящему дому на окраине Манхэттена. Я не знал, чего ожидать. Семья едва знала меня, но я неоднократно видел, каким великодушным могут быть родные этой семьи. Муж русской женщины приглашал в свой дом путешественников, пеших туристов и даже студентов и угощал их домашней едой. Я рассчитывал на их привычное гостеприимство, когда после долгих раздумий я мягко постучал в дубовую дверь. Маленький мальчик открыл дверь. У меня стал ком в горле. Это был ее первенец, ребенок, чье рождение принесло мне огромное счастье и облегчение. Я чувствовал себя так, как будто у меня впервые появился брат. Как быстро пролетели годы! Десятилетний мальчик с любопытством изучил мое потрепанное лицо и спросил, не хочу ли я поесть. Ошеломленный, я кивнул. Он исчез внутри и взволнованно закричал матери. Он говорил ей, что у двери был бездомный и ему нужна была еда. Я подслушал, как женщина отвечала с кухни. Она просила сына пригласить меня войти.