Ирина громко вдохнула. Я думал, она плачет. «Я знаю, что мой отец сделал много ужасных и непростительных вещей, с американскими гражданами, с тобой. Но он любил меня, и он все еще любит меня, Джон. Я не могу просто сидеть здесь и позволить ему гнить в тюрьме.»

«Он предстанет перед справедливым судом, – сказал я вежливо. – Слушай, когда ты передала меня ЦРУ, они бесконечно пытали меня.»

«Пожалуйста, Джон, я сделала это только потому, что думала, что ты на самом деле виновен в перестрелке в клубе Орландо, стрельбе в Париже. Папа показал мне улики.»

«Я знаю, я знаю это. И я не виню тебя за то, что ты пытаешься сделать то, что считаешь правильным. Но ты должна знать, что меня били током и топили в воде столько раз, сколько ты не сможешь представить. Знаешь, почему? Потому что я был русским. Правительство классифицировало меня как врага. Они сказали, что у меня нет прав. Никакой личности. У меня не было ни открытого слушания, ни справедливого суда. У меня даже не было доступа к адвокату. У Ричарда гораздо больше привилегий, чем у меня когда-либо было. Это он подставлял меня за свои преступления. Я бы его не жалел», – я сказал с уверенностью в голосе.

«Подожди, Джон, мне действительно нужно было сказать тебе это. Я говорила с Минюстом. Сделка отца о признании вины может и не сработать. Заместитель генерального прокурора был довольно ясен в этом. Он сказал мне, что они могут добиваться смертной казни», – голос Ирины дрожал.