На третий день, когда Дастин не отвечал мои звонки, я начал волноваться. Хакер никогда раньше так не делал. За те годы, что я работал вместе с ним, я никогда не видел, чтобы Дастин игнорировал телефонные звонки.

С тех пор, как я покинул русский детский дом, я избегал появления в моей жизни новых друзей. Это было слишком рискованно для меня и могло навредить им. Я не хотел подвергать опасности чью-либо жизнь. Эпизоды из моего прошлого были достаточно болезненными для меня, чтобы проживать их снова; у меня не было желания возрождать забытую боль.

Я родился в Лондоне, отец не любил меня. Моя мать, которая пыталась укрывать меня от худшего, умерла, когда я был еще мальчиком. Меня изгнали из дома мои дальние родственники и приговорили к выживанию в малоизвестном российском приюте, где вместе со старшими детьми размещались сотни детей-сирот-инвалидов. Дисциплина была строгой, малейший проступок побуждал персонал давать детям успокоительные, чтобы угомонить их или усыпить. Я был встревожен этой практикой, но по сравнению с жизнью в доме моего отца, я считал это облегчением.

Жизнь в сибирском приюте была далека от идеала, но жаловаться не хотелось. Государственное жилье было ненормальным, но, по крайней мере, никто не избивал и не издевался надо мной там. Я переосмыслил этот факт много лет спустя – после переезда в США, где я часто общался со студентами колледжа или старшеклассниками. Многие из этих американских студентов приехали из центров для несовершеннолетних или государственных приемных семей, потому что они были сиротами или были брошены при рождении. Они рассказали мне об ужасной жизни в американских детских домах, где санитары и рабочие регулярно избивали и насиловали маленьких мальчиков и девочек.