Может быть, я заслужил умереть, как бродяга, один — нелюбим и не оплакиваемый никем.   

В моей тюрьме по утрам не было весело. Они не приносили мне никакой радостной весточки. Я проводил утро, глядя на висячий календарь в камере, проверяя дату. Я прокручивал дату снова и снова в голове.

Сегодня было 12 апреля 1996 года. Мне оставалось жить 46 дней.

Ирина прислала мне еще одно письмо. Оно было таким же милым, как и последнее. Она упомянула, что ее дочери заняты. Близнецы ходили в частную начальную школу, и им нужно было помочь с домашним заданием. Наверное, я перечитывал письмо тысячи раз, поэтому каждое слово въедалось в мою память.

Ирина прислала мне еще одно фото. Часами я смотрел на ее нежное лицо, на которое смотрело солнце, и на круглые карие глаза, которые сверкали жизнью. Ее надежда в глазах поддерживала во мне здравомыслие. Из двадцати четырех часов в камере я проводил более двадцати трех часов, думая об Ирине. Ее письма были единственными частичками надежды в этой холодной камере. Я отвечал на письма так часто, как только мог, но охранники в камере смертников мучительно жестоко обращались со мной. Они, несомненно, верили, что я виновен, но казалось, что моя русская фамилия усиливала их недоверие ко мне.

Тюремные охранники обращались со мной, как с диким и опасным. Я был озадачен их враждебностью, но подслушал, как однажды утром они говорили о том, что я дежурил на передовой во Вьетнаме. Эти охранники были военными ветеранами и сражались в войне во Вьетнаме. Неудивительно, что они ненавидели меня за то, что я русский, так как они, несомненно, верили, что все русские — коммунисты.