Рене смотрел на брата и думал – сможет ли он убить Огюстена? По уму выходило, что будто бы да, сможет. Память услужливо подбрасывала разорванные Огюстеном книги Рене, залитые нарочно чернилами задания, за невыполнение которых Рене наказывали, отнятые редкие сласти для Рене, съеденные Огюстеном сразу после своих.

            И потом многое, уже романтическое, когда Рене так проигрывал на фоне более крупного и развитого братца. Сколько всего могло ему вспомниться, оправдывая не только общим благом, но и местью.

            И хуже всего то, что Рене оставался спокоен. Что-то было в нём совершенно другое, что-то, не укорявшее его, равнодушное. Убийство брата представлялось ему простым деянием, в котором не было ничего неожиданного.

            Рене ужаснулся. Но не мыслям. А отсутствию совести и укора за них.  Он знал, что должен страдать и не должен вообще допускать подобных мыслей, что должен каяться, но разум упрямо молчал.

–Ты чего так смотришь? – спросил Огюстен. – Заболел? Или у меня нимб над головой?

–Нет, ничего… – Рене выдавил из себя улыбку и отвёл глаза. – Слушай, что-то голова разболелась. Давай, может, выпьем немного?

            Огюстен приободрился. И не зря. Рене ещё в первый визит в кабинет брата приметил припрятанный на окне за бумагами кувшин. Но кувшин с водою никто не станет прятать, верно? Значит, не вода…

–Да я так-то днём обычно не…– забормотал Огюстен, – но только если с тобой. За встречу.