Он кивает и продолжает смотреть в пустоту, но я слышу его неровное дыхание. Мы просто слушаем тишину, пытаясь держать себя в руках, потому что это худшее, что можно сейчас сделать — добить себя. Поэтому мы молчим, даже больше не смотря друг на друга, боясь увидеть слезы. По крайней мере, я не смотрю, потому что боюсь заплакать.

Спустя три минуты заходит врач, который вежливо дает нам понять, что пора идти. Мы покорно соглашаемся и выходим из здания в молчании.

Когда приходит время для поездки домой, я спрашиваю Патрика, как он. Я переживаю за него и за то, в каком он состоянии — и способен ли вообще управлять транспортом. Тот отвечает, что все хорошо, поэтому предлагает мне смело запрыгивать на мотоцикл. Я сглатываю ком в горле, но решаю довериться Патрику, который, на удивление, очень спокойный.

Я прижимаюсь к нему, как делала это в последние минуты на пути в больницу. Я не одергиваю себя на мыслях о том, что обнимаю его, держу за руку, потому что сейчас в этом нет никакого смысла. Мы оба расстроены, потеряны — и это объединяет нас. Как бы грустно это ни звучало, но ничто не объединяет так, как боль. Боль — ресурс не только для чувств или эмоций, но и для отчаянных действий. Именно поэтому я переживаю насчет вождения Патрика.

Сердце екает, когда мотоцикл трогается, но мы едем уже минут пять — и вождение Патрика как никогда спокойное, поэтому я успеваю расслабиться, выглядывая птиц в угрюмом небе. Природа такая мрачная, что хочется уйти отсюда. Словно весь Лондон грустит. Но я не отрицаю того, что это в моих глазах все такое… Скорбящее. Но даже в мыслях это слово ранит меня. Поэтому я больше об этом не думаю.