Словом, Вильгельм мучился от предчувствия будущего. Его жена больше не могла забеременеть, целители твердили, что она здорова и дело, к несчастью, уже в самом короле, а две дочери – это все, что оставалось королевству.
Когда Гилот и Эда появились в зале, Вильгельм нервничал, что было видно из его лица, по которому легла тень усталости и морщин; из его чуть дрожащих пальцев, которые записывали что-то в пергамент, но при этом строки были неровны и сбивчивы, вдобавок, король часто оставлял кляксы.
Увидев Гилота, Вильгельм явно вздохнул с облегчением и поднялся ему навстречу, он явно писал для того, чтобы только занять руки, потребности не было. Эде он не удивился и она, поклонившись, отошла в сторону, чтобы превратиться в тень.
-Мой друг, — Вильгельм решил, что будет подходить к делу осторожно, — расскажи, как у вас идут дела в подземельях?
Эда, ожидавшая, по юности и неискушенности еще в придворных делах, что сразу же заговорят о деле, не сдержала изумления, но Гилот не обернулся к ней, хоть и заметил, а Вильгельм был слишком занят собственными мыслями, чтобы обращать на нее внимание.
-Ваше Величество желает подробного или краткого отчета? – Гилот сохранял стальную холодность, выработанную годами службы и преданности.
-Подробного, — король отошел к своему месту, сел, взялся за пергамент, отложил его в сторону, удивившись будто бы тому обстоятельству, что пергамент вообще возник в его руках, и, найдя, наконец, удобное для себя положение, уточнил:
