Сковер исчез. Раненый Ронан остался.
Альбер винил только себя, знал, что никогда не сможет открыть того, насколько он, на самом деле, виноват. А тут еще эта девчонка…смотрит на него… убралась бы!
Куда? Куда она?
Эда неслышной тенью подступила к софе так, чтобы не мешать суетившимся целителям осмотреть кровавые раны Ронана. В эту минуту она призналась сама себе, призналась впервые во всём. Все, что ей оставалось, затихнуть.
-Шла бы ты…- рыкнул раздраженный своей оплошностью Альбер, но не договорил, встретив взгляд Эды и услышав ее тихий голос:
-Нет…пожалуйста.
Альбер махнул рукой и опустил грузное свое тело в кресло, жалобно скрипнувшее под его весом. А Эда стояла у софы, глядя на раненого человека, которого долг запретил бы ей любить, но что-то пересиливало этот самый, расползающийся по швам долг, и ей показалось вдруг, что она легко написала бы в эту минуту три сотни законов и кодексов, лишь бы это помогло бы избежать крови, заливающей рубашку Ронана. И все вдруг стало для нее просто. Была жизнь. Была она сама – никчемная и жалкая, и был он – умирающий и желанный. И все остальное неважно. Все остальное – пустое…
Мэтт вот только не разделил этого взгляда, и странная сила подняла в нем голову, словно змея. И подумалось павшему дознавателю, что напрасно он сберег ее чувства.
И в эти роковые минуты, когда Эда замирала жизнью, когда Альбер корил себя, а Мэтта грызло противное серое чувство, в дверь дома постучали. Акен, тоже суетившаяся, бросилась в удивлении на улицу, навстречу гостям, и встретила Фалько и Паэна, не зная, впрочем, еще их…
