— Я  человек – произнес, поворачиваясь  спиной  к  отказавшемуся  от  сына  отцу  Алексей — Я  человек  и  останусь  им  всегда, даже  в  теле  машины – произнес  он  еще  раз, выходя  в  сени  дома  и  вослед  майору  Кравцову, который  уже  отворив  дверь, вышел  на  улицу.  В  заросший  яркими  летними  ромашками  загороженный  частоколом  двор.

   Они  так  и  вышли  друг  за  другом. А  Дмитрий  остался  стоять  в  доме  с  ружьем  наперевес  и  заплакал  снова. Заплакал  навзрыд. Также  как  тогда,  когда  умерла  его  жена  и мать  Ивана  и  Алексея  Антонина.

  Он  прогнал  своего  сына. Который   был  наполовину  уже  не  его  сын. И  он  не  мог  поступить  иначе. Алексей  был  действительно  уже  не  его  родной  младший  сын. Алексей  был  и  не  человек. И  не  принадлежал  теперь  ему  как  отцу. И  ему  нечего  было  уже  здесь  делать  в  этой  лесной  староверческой  глухой  таежной  деревне.

— Прости  меня, Алешка – произнес, рыдая  и  содрогаясь  от  нахлынувшего  снова  нестерпимого  горя  Дмитрий, выронив  свое  ружье  из  старческих  измученных  жизнью  отцовских  рук — Прости  своего  предавшего  тебя  отца.  

   Он  произнес  это, когда  закрылась  входная  за  спинами  уходящих  беглецов  дома  дверь.

  Дмитрий  залился  горькими  слезами, услышав  как  ружье  с  грохотом  и  стуком, упало  на  деревянный  из  некрашеных  досок  пол. И  отпнув  его  в  сторону, Дмитрий, опустившись  на  стоящую  у  бревенчатой  стены  дома  кровать, закрыл  свое  заросшее  седеющей  густой  бородой  в  морщинах  лицо. Лицо  еще  не  такого  уж  старого, но  измученного  жизнью  и  превратившегося  уже  в  старика   лет  пятидесяти  человека.