Белов  Андрей  не  ответил  Алексею  на  вопрос  о  его  плене, но  продолжил  дальше.     

 — Я  не  знаю, как  дальше  жить, Алешка – произнес  ему  Белов  Андрей – Я  видел  и  жил  в  самой  красивой  и  счастливой  стране  на  свете. И  работал  на  нее  в  разведке  еще  до  войны. И  вот, я  теперь  здесь  и  болею. Я  медленно, но  верно  умираю, Алешка. Просто  умираю. Но, не  жалею  ни  о чем. Я  жил  когда-то  в  счастливой  стране, пока  ее  не  угробили.

Я  ее  помню  еще  с  самого  своего  детства. С  самых  шестидесятых  лет. Когда  был, еще, таким  как  те  вон  бегающие  по  коридорам  нашей  тюремной  больницы  карапузом. Помню, как  учился  и  где  жил. И  как  работал. Помню, самые  счастливые  периоды  своей  жизни  и  года  моей страны. Семидеятые  и  восьмидесятые. Потом  девяностые, когда  я  шпионил  за  рубежом  для  КГБ  в  Америке  за  океаном. Это  были  как  раз  Горбачевские  времена.

  Алексей  слушал  в  полной  тишине  рассказ  Белова  Андрея, развесив 

уши  как  некую  красивую  и  жутко  интересную  сказку. Сказку  о  том, что  он  не видел  никогда  в  жизни  и  не  увидит, но  будет  хотя  бы  знать. В  положении  Алексея  весь  этот  рассказ, что  он  слышал   от  пленного  военного  солдата, можно  было  принять  за  бред  умирающего  больного. Если  бы  это  не  было  горькой  правдой.

— Гребанный, Горби – произнес  Андрей  Белов  и  замолчал, глядя  в  потолок  своей  белой  больничной  ночной  палаты.