Франсуаза (вздыхая). Наши мужчины – эгоисты. Мне в тысячу раз было бы легче умереть там, с ним, чем остаться на жизнь. Думал ли он об этом? Нет, конечно, нет. А ведь я не могу сказать, что любила его хотя бы наполовину так, как ты Камиля…
Люсиль Демулен. Молитвы помогли мне разделить судьбу с Камилем, теперь, если я буду молиться крепче и больше, больше, чем даже сейчас, я верю, что небо помилует нас. Нас всех.
Франсуаза не отвечает.
Люсиль Демулен (с воодушевлением). И, знаешь, действительно – все будет хорошо. Если даже что-то и случится, нет, если вдруг – то разве Робеспьер позволит Демулену погибнуть? Они друзья. Я напишу к нему и все разрешится…ведь так, Франсуаза?
Франсуаза тяжело смотрит на Ораса, что хнычет на ее руках. В ее глазах невысказанное и невыплаканное, скрытое, затаенное.
Франсуаза. Да, Люсиль. Все будет именно так.
- Мы хотели одного!
-А ведь когда-то мы хотели одного и того же…- Жорж Дантон как будто бы не верит, что произносит это вслух, озвучивает, наконец ту мысль, что давно уже родилась в его сознании. – Что с нами стало?
-Мы пошли разными путями, — холодно отвечает Максимилиан Робеспьер. В чертах его снова ярко выражается болезненная бледность.
-Не умея уступать, — усмехается Дантон. Ему горько. И от этой горечи почему-то смешно. Это особенный смех, от которого больно.
***
А ведь когда-то, в самом деле, их было так много, и они все походили друг на друга. Готовые драться, готовые, наконец, сказать то, о чем хорошо и удобно молчалось многие годы. И как бойко они вскакивали на столы и трибуны, как говорили, выкрикивали, какими они были…