Руже сел обратно, сделал после второго куплета пометку о том, что здесь должен быть припев и принялся уже спокойно за третий…
Рассвет едва не прошел незаметно для поэта. Песня получилась внушительной, и Клод сам видел, что каждое слово попадает точно в цель. Усталость же сковала его. Затекла спина, болели руки от переписывания, глаза слезились от кропотливого вглядывания в строки…еще почему-то пересохло в горле.
Он устал так, как никогда не уставал, ни от одного перехода, а ведь на самом деле, даже не вышел из своей комнаты.
Клод проглядел листы, перечитал еще раз и решил, что все сделал так, как нужно. Во всяком случае, лучшего ему не удастся сделать. Смутное предчувствие того, что никогда не напишет ничего более точного, Руже взял новый лист и принялся переписывать набело готовый текст.
Кончив, он растер виски розовой водой, надеясь, что хоть немного усталость оставит его, а затем поднялся и пошел к мэру – представлять работу…
Филипп Дитрих, знающий, что сейчас будет, улыбался, как мальчишка, чья шалость прошла с шумом, а сам виновник оказался в стороне, незамеченный коварным судейством.
-Граждане, — негромко позвал он, когда званый ужин прошел основные стадии и готовился вступить в финальную, — позвольте мне, мэру Страсбурга, представить вам работу поэта и композитора…
Клод Руже не боялся никогда выступать и декламировать. Иначе не был бы он поэтом. Но сейчас от волнения (о, какое странное это было волнение!), в горле снова пересохло. Он наспех сделал глоток вина, и после, овладев собою, вышел из-за стола и запел.
