***
Как и все красавицы, она оказалась капризной по-настоящему. Она знала власть свою над любовью мужчины и легко могла управлять ею. Но делала это лишь от скуки.
Я был готов на все ради нее, а она, зная это прекрасно, заговаривала иногда так:
-А что, милый друг, не прогнать ли мне тебя с глаз долой?
Я, сколько бы раз это ни повторялось, впадал в панику. Мы виделись с ней не каждый раз, иногда мои ночные бдения у ее окон оставались нетронутыми и ненужными, и, слыша это, я чувствовал, как задыхаюсь, и сердце рвется из груди…
Она смотрела на меня и смеялась.
Или заговаривала так:
-Что же ты так беден, мальчик…
И мне хотелось еще больше проклинать ту пропасть, что разделяла нас. Я уже совсем забросил лавку, моя мать умерла, и все свалилось на ведение Огюста и Жаннетт. Сестренка была младше, но она уже вовсю бегала по другим лавкам, и придумала даже давать ужины в нашей лавке. Спросила у меня, и я только пожал плечами – мне было плевать. Жаннетт как-то все устроила с Огюстом, а я, оглядываясь назад, понимаю, что был еще кто-то, вернее всего, кто помогал им, может быть – добрый лавочник напротив, или зеленщик, или…
Не знаю. И спросить не у кого.
Моя же госпожа Л. была красавицей. Как все красавицы она была непостоянной, вздорной и скучающей. Ей хотелось чего-то большего, чем этот город и мальчик, сын лавочника, безумно влюбленный в нее.