— И сколько же ты прожил с матерью, Кроссенбах? – продолжал задавать вопросы толстяк.

  — Сорок два года, — ответил гость.

  И добавил:

  — С рождения и до недавнего времени. До того как…

  — А за что ты убил её?

  Лео почувствовал в голосе Сакласа нотки искреннего любопытства.

  И ответил без всякого душевного волнения, голосом спокойным и равнодушным.

  — Она не любила меня. Она стыдилась меня. И ещё она била меня. И ещё – она осквернила мою плоть. Даже в те времена, когда я был слишком мал, чтобы заниматься с ней любовью – она уже пачкала моё тело. Она раздевала меня догола, связывала, ложилась в постель рядом со мной и ласкала меня против моей воли. Иногда, чтобы я не ревел, она затыкала мне рот. И называла меня именем отца. А когда достаточно подрос, чтобы заниматься любовью, то она стала использовать моё тело по своему усмотрению, нисколько не интересуясь моими желаниями. Три десятка лет я терпел это, и не знал иной любви, кроме этой, замешанной на насилии и презрении. А потом мне захотелось одиночества… Я ответил на вопрос, Саклас?

  — Ответил, — подтвердил толстяк.

  И добавил:

  — Но не тот вопрос, что я задал.

  «О чём это он?» спросил себя Лео.

  «Путает» скептическим тоном отозвался внутренний. «Тут всё запутано, в этом гибельном месте, как щупальца у кракена…»

  — А что, если я тебе скажу, Кроссенбах…

  И Саклас испытующе посмотрел на гостя.