Бель помотала головой, не в силах сказать ни слова.

— Хорошо. Иначе пришлось бы срочно обследовать партнёра. Сифилиса сейчас очень много, и его лечат — обычное дело. Вы постарайтесь разобраться со всем этим. До выписки у вас ещё есть время, — сказала врач сухо и спокойно, как будто говорила о порезе пальца или прыщике на носу.

Бель вышла на улицу, но не увидела там весны. Вокруг неё была сплошная зима — лёд, лёд, лёд… «За что? За что мне всё это? Кто сказал, что дети не отвечают за родителей? Отвечают! Говорят, что человеку не посылают больше, чем он может вынести. Эй, вы, там, посылающие! Слышите меня? Я больше не могу! Не могу! — молча кричала она в пустоту. — Превратите меня уже в куклу, прямо сейчас, и пусть всё это закончится!»

По улице, полной людей, она шла одна, совершенно одна. Если бы кто-то заглянул сейчас в её зелёные глаза, то утонул бы в молчаливом крике, но никому не было дела до её глаз. Одетый в асфальт и камень город гудел, шипел, сигналил и мчался мимо, не замечая скорбей своих горожан. Город для того и одевается в каменную броню, защищаясь от боли и радости. Слишком много в нём копошится человечков, чтобы каждому в глаза заглядывать. И сами эти человечки учатся у него правилам большого города: смотреть и не видеть, слушать и не слышать.

Дорога к метро вела Бель по длинному мосту, висящему над рекой. Стоять там, ощущая под собой его дрожь, ей раньше нравилось, но когда дрожишь сам, чужую дрожь не почувствовать. Белла остановилась посредине, перегнулась через перила, вгляделась в мутные коричневые волны, в которых колыхались мятые пластиковые бутылки, фантики и пакеты. Вспоминала, как в фильмах люди, доведённые до края, отпускают руки и летят вниз, в эту грязь, чтобы никогда из неё не вынырнуть. Летят! Летят из известности в неизвестность, полагая, что в неизвестности, даже такой грязной на вид, не может быть хуже, чем здесь. Но вариант так «смотаться» отсюда немедленно не подходит тем, у кого есть больная мама, кот-эгоист и блохастая собака, которую наверняка придётся мыть ещё раз.