В квартире у бабушки был старый сервант с зеркальными витринами, уставленными хрусталём и сервизами, многоярусная лампа с множеством стеклянных висюлек, как в театре, и на сладкое к чаю варенье из трёхлитровой банки в маленьких узорчатых розетках. Они обедали за круглым столом, укрытым белоснежной кружевной скатертью, и Бель ужасно боялась на неё что-то пролить или уронить, поэтому практически ничего не ела. Когда папа и бабушка куда-то вышли, пра вдруг отодвинула клюку в сторону, подалась вперёд, к Бель, направила на неё единственный сидящий на месте глаз, обрамлённый вывернутыми бордовыми веками, и зашамкала беззубым ртом:

— Внученька, милая, помоги хоть ты мне! Скоро девяносто, а бог всё смерти не даёт. Каждое утро просыпаюсь и, тьфу ты, — опять жива! Ложусь, прошу: ну заберите меня уже, кто вы там есть, сверху! И всё равно просыпаюсь. А всё оттого, что меня внук с дочерью не отпускают. Трубки в меня какие-то натыкали, что-то в меня льют, пилюли дают, уколы колют! У меня уж не работает ничего, даже глаза руками закрываю! За что мне это? Я им говорю: «Отпустите меня, ироды!» А они мне: «Будьте здоровы, живите долго». А я уже долго, зажилась. Не хочу я больше! Я уж и трубки эти проклятущие вырывала, и таблетки за щеку прятала. Всё одно: скорая приезжают, исколют всю, и живи, бабка, мучайся. Ты мне принеси таблеточку какую-нибудь, чтобы я не проснулась, а я за тебя там попрошу, чтобы у тебя в жизни всё сложилось, мужа тебе попрошу хорошего. Принесёшь?