Раненая рука ныла. Баба спешилась на вершине своей Коньей Горки, аккурат там, где её конь задавил, по прошлому потоптаться и повязку новую на рану наложить. Смотрит — венок на дубке висит: «От любящей семьи дочери и матери, невинно драконом убиенной». Хотела было его снять, но потом представила, что кто-то поедет мимо, увидит венок и подумает, будто бы есть на свете любовь: любит семья мать свою и дочь. Подумает так, помянет их добрым словом. «Хорошая ведь мысль, я бы хотела такую думать», — и оставила венок висеть как есть. 

* * *

В город она приехала затемно, идти законникам взятку давать поздно. Завтра. Пошла к Сейлу поболтать. Снова пробралась к клетке, но теперь уже не так открыто, сбоку, чтоб ленивые караульные не увидели.

— Мира и жизни тебе, Дракон, — сказала Баба ему вполголоса. 

— О! Деликатес! Упрямая ты, вернулась-таки. Зачем? Исхудала вон, одни кости… — Сейл был не в настроении. 

— Так на путево́й диете сидела. Такую меня и на гуляш не продать — кости разве что на суп пойдут, но кто ж их купит дороже трёх слитков? — съязвила Баба. 

Дракон в такт покачал целыми ещё головами в ответ.

— Всего одну персону я в этом мире знаю, которая вот так может съязвить, парой слов всё нутро вынуть и до печени словом дотянуться, и это — ты. И вообще-то подслушивать нехорошо! — сказал Дракон, вспоминая тот вечер, когда с Шиа у пещеры болтал, и ругая себя про себя за ту оплошность на чём свет стоит.