Теперь она понимала, почему в глазах эскулапов была такая печаль по нём: Сейл таял. Шеи отощали, брюхо ввалилось. Из пастей текла слюна, а крылья безжизненно валялись не меняя положения, делая грозного Дракона похожим на половую тряпку, забытую в углу. Но вдруг одна его голова качнулась и упала на бок, убрав пасть из потока солнечного света. Баба секунду помешкала и шагнула в глубь пещеры, словно в омут.
Вблизи картина ужасала ещё больше: обмётанные волдырями воспалённые пасти и перепонки на крыльях хорошо бы на пачках табака рисовать для отпугивания курильщиков, но носить на себе такое никто не должен. Сейл приоткрыл один глаз на той морде, что отвалилась от солнца, увидел Бабу и невнятно промычал распёртой пастью:
— Э-и, у-о-и!
Что Баба однозначно поняла как: «Дели, уходи!» и ответила резко:
— Отдыхай, мордатый! Я тебя ещё не спасла из-под ящура, как ты меня из-под коня спас. Один-один будет, когда ты бабочкой запорхаешь. Так что не смей помирать! Слышишь, тварина?! Не хочу всю жизнь виной за тебя мучиться!
Дракон закрыл глаз. Баба вышла из пещеры, набрала разных камней в подол, вошла обратно, ссыпала их у стены. Вернулась к змию, развернула его тяжёлую голову так, чтобы лучи струились точно в пасть, поправила другую голову и методично подпёрла обе камнями, чтоб больше не валились. Поправила и крылья, подставив лучам самые пострадавшие места, приговаривая бабкин наговор, который та над ней читала, когда девчонкой она сладким объедалась и от этого покрывалась зудящей коркой: «Уходи, парша, с моего малыша. Сгинь, провались, от дитяти отцепись. Сделает здоровым бабкино слово!»