Агата заохала, заахала, принялась бегать вокруг своей любимицы, пока строгая Лея, непонятно откуда появившись, не заявила:

-Ступай, Агата, прочь!

-Но…как же…- Агата в толк не могла взять, как это ей идти, если Гвиневра с нею не идет, — как же это…

-У нас серьезный разговор, — отчеканила Лея и почти вытолкала женщину за порог, захлопнула дверь перед её носом и Агата, прислонившись лбом к двери, пытаясь успокоить свой бедный, истерзанный разум услышала:

-Ни к чему ей волноваться!

Ах, лея! Твоя юность не показала тебе ещё всей широты жизни. Сердце Агаты было бы спокойнее, если знало, что за беда случилась с пусть и не по крови, но все-таки родным («моим» — как всегда думалось Агате), дитём. Так, по крайней мере, хоть молча, хоть утешая, хоть даже в уголке дальнем стоять – и то легче! Легче, чем придумывать страшные муки в мыслях и метаться от одного видения к другому – все не так страшно было бы!

У герцога Агата пыталась вести себя ровно, не выдавая тревоги своей за Гвиневрой, да и тот сегодня был хмур, не стремился к изучению души кормилицы и только, когда она уже уходила, задал ей вопрос:

-Агата, ты помнишь о моей просьбе? – и строго взглянул на неё.

Теперь же дрожь Агаты коснулась какой-то очень тоненькой стены и просочилась наружу, пролилась слезами.

-Уймись, уймись…- герцог Кармелид не умел утешать женщин, да и Агата – монолит! Агата – мрамор, который тревожился за Гвиневру, несдвигаемый в любви своей, вдруг начал рассыпаться на его глазах, расползаться трещинами.