Джейн   стояла   в  каком-то, еле  заметном  бликующем  на  утреннем  ярком  солнце  лиловом  свечении. В  его  ореоле, идущим  от  ее  самой. От  ее  черненьких  босых  девичьих  маленьких  ступней. По  ее  вверх  голеням  полненьким  икрам, коленям  и  овальным  бедрам  и  широким  ягодицам  Джейн  кругленькой  женской  попки  в  узких  купальника  желтых  плавках. Подтянувший  промеж  женских  ляжек  ее  волосатый  с  промежностью  лобок. И  стянутых  тугими  тонкими  пояском  и  лямочками  под  выпяченным  вперед  в  сторону  океана, и  балкона. Тем  голеньким  сексуальным  животиком. До  самой  ее  подтянутой  туго  желтым  лифчиком  полной  трепещущей  в  тяжелом  страстном  дыхании  сверкающей  загаром  девичьей  груди.  Стянутой  туго  треугольными  лепестками  как  парусами  нашей  затонувшей  мореходной  яхты  Арабеллы  лифчика. Застегнутого  туго, на  ее  женской  узкой  загоревшей  спине.

  Свет  перемещался  ярким, но  колеблющимся  свечением  по  ней. И  расходился  лучами  в  стороны. На  тоненькой  под  развевающимися  черными, как  смоль  волосами  ее  шейке. И  расходился  ярким  свечением  от ее  боком  повернутой  ко  мне  в  профиль  ее  миленькой  красивой  чернявой головки. Он  тонкими  острыми  мерцающими  лучами  расходился  в  стороны.

  От  ее  Джейн  лежащих  на  поручнях  ограждения  выступающего  в  океан балкона  черненьких  от  плотного  ровного  загара  рук. Этот  лиловый призрачный  и  не  объяснимый  свет. Тот свет, о  котором  говорил  судовой корабельный  доктор  Томас  Эндрюс. И  сам  капитан  судна  Эдвард  Смит. Будто  бы  я  был  весь, тоже  покрыт  этим  светом  плавая  на  волнах  в окружении  дельфинов. Свет, моего  спасения. Свет, спасший  мне  жизнь. Свет, хорошо  различимый  на  ярком  утреннем  свете. Свет, моей  Джейн.