Приподнялась  надо  мной  и  смотря  своими  черными  убийственной  красоты  глазами. Глазами  печальными  и  тоскливыми. Какими-то  отрешенными  и  не  живыми  уже. Мертвыми  глазами. Глазами  покойницы.

  Она  провела  правой  рукой  и  пальчиками  по  моему  лицу, по  губам  и щекам, и  произнесла — Колючий — произнесла  моя  Джейн — Небритый  и колючий  и  такой  любимый.

  Джейн  подняла  свою  с  моей  груди  голову. И  поцеловала  меня  в  губы. Но уже  не  так  как  раньше, а  по-другому. Словно, уже  прощалась  со  мной. Прощалась  навсегда.

  Джейн  произнесла  на  уже  четком  русском  с  грустью — Я  так  и  не  надела то  черное  для  тебя  любимый  вечернее  черное  платье. Прости  меня, Володенька.

  В  ее  черных  как  бездна  самого  океана  неподвижных  глазах  стояли  слезы.

  И  она, молча, встала  и  пошла, мелькая  голыми  своими  овалами  красивых черненьких  от  загара  переливающихся  в  свете  луны  и  звезд  через иллюминатор  окна  моей  медицинской  каюты  девичьими  бедрами. Пошла  к выходу  из  моей  каюты. Дверь  так  и  была  не  заперта. И, она  встала  на пороге  ко  мне, обернувшись  и  глядя  на  меня, лежащего  на  больничной постели. Почти, нагая. И  босая. В  одном  своем, теперь  желтом  купальнике.

  Джейн  переступила  через  порог  двери. И  пошла, не  оглядываясь  по длинному  корабельному  коридору  круизного  судна.