– Дай хлебнуть, не жмись.

 Я все еще держал бутылку в руке. Она перекочевала вправо и забулькала.

 – Эх, хороша Маша, да не наша, – Чертушка смачно крякнул и закурил, – это я о Марии.

 Он дымнул в ветровое:

 – Тебе более нельзя, ты за рулем, тебя любой ГАИшник унюхает. Так что я добью.

 И он тут же, в два приема «добил» и, открыв пошире окно, выбросил бутылку.

 Я медленно, очень медленно повернул голову вправо и одновременно включил свет. На сиденье, развалившись, сидел пацаненок лет шести-семи, в великолепном смокинге, ослепительно белой сорочке и при бабочке. Довольно длинные, зачесанные назад, черные волосы. Глаза цвета зрелой вишни. На руке цепочка и перстень на пальце. На перстне неимоверной величины голубой бриллиант. Лицо взрослое, насмешливое. В ухе цыганская серьга. На другой руке, на пальцах татуировка – четыре цифры один, четыре, девять, четыре. На кисти голая женщина верхом на лошади.

 – Ну что уставился? Что я тебе пуделем должен быть? Понаписали дураки. Говорил я ему… А, ладно.

 Он даже разозлился, но ненадолго. В последующие дни нашей совместной жизни я узнал, что он умеет многое, наверное, все. Единственное, что он не умел, – это долго быть в дурном настроении или позволять быть кому-то в дурном настроении рядом. Он был молод. Когда его швырнуло об мое лобовое, ему еще не исполнилось и пятьсот.

 – Слушай, командир, подкинь до Москвы. Я им чертям еще покажу, ишь расшвырялись, гады. Плачу зелеными, не боись.