Все это было так необычно, что никем и никак не комментировалось, и не обсуждалось. Все пытались вернуться к разговору, но монотонное гудение голоса отца Владимира сбивало и наконец, все замолчали и стали слушать просто звук, слов не разбирая. Потом звук исчез. Видимо говорил Ник. Всем стало понятно, что это надолго, только что это, никто не понимал, но все понимали, что там за стеной происходит важное.

       Вдруг засобирались Ом со Светой. Ом все еще был в Сашином халате и пошел в его комнату переодеться. Вернулся уже переодетый, в тюрбане и растерянный. Он подошел к столу с водкой и медикаментами и положил на блюдце пачку стодолларовых купюр, точно такую же, как была, еще не распакованную. Федор оглядел глазами комнату и Чертушку не нашел. Из-за стены снова послышался монотонный голос отца Владимира. Теперь было слышно, что это молитва, но не слышно какая.

      Сначала все смотрели на деньги. Потом на Федора. Федор посмотрел на князя и кивком головы, молча, задал вопрос. Князь пожал плечами.

       − Ладно, я знаю, − сказал Федор.

      Он отодвинул Риту, сел на диване и вытащил из вены иглу. Смочил ватку в рюмке, приложил к сгибу локтя и сжал руку. Рюмку выпил. Потом встал, подошел к камину, открыл дверцу, разорвал пачку и кинул деньги на угли. Купюры скукожились, выгнулись удивленные лица президентов и вспыхнули сначала синим, а потом красным пламенем. Рита, еще идя к Федору, решила ничему не удивляться. Матушка Мария, умудренная годами, ждала разгадки. Леля удивилась, но не сильно и только Света Беренбаум не выдержала: