— Да вы даже и представить себе не можете, дорогой мой Лексей Валениныч, как прекрасно все это будет.
— Ну полноте, Игорь Иванович, полноте. Вашими бы устами… А тревожно все-таки, не спокойно на душе то.
— Да вы гляжу озябли никак. Шубку мою накиньте. Хороша шубка, ровно печь горящая. Егеря поднесли с последней охоты.
— Хороша шубка ваша, объемиста, да не в размер поди.
— Да в самый раз, в самый раз, душа моя. И обернет и нагреет.
Барин Игорь Иванович встал, сам вышел из гостиной и вернулся с шубой, вином и корзинкой. Шубой укутал гостя, да так, что только глаза и нос видны остались. Вино разлил в бокалы пухлые и один сунул в рукав шубы, где его схватили тонкие, длинные и цепкие пальчики дорогого, желанного гостя.
— Да вы извольте, извольте, извольте… испробуйте, — приговаривал хозяин, — славное винцо, с моего виноградника, с крымского. Не обижайте, Лексей свет Валениныч, отказом. И с собой положу, в корзиночку, для супруги, и карбонатика егерьского последнего, небось помнит она карбонатик мой.
— А как не помнить, как не помнить, кормилец, до сих пор поклоны шлет, — Алексей Валентинович тоненько хлебнул винцо, выкатил и закатил глаза, показывая зрачками – вверх, насколько хорошо питьё хозяйское, — Ай да вкус, батюшка, дивная Лоза, прокураторская. Широко живете Игорь Иванович, красиво, привольно. И душа у вас широкая, необъятная, как матушка Россия. Конца и краю не видать. — Ой, не видать, не видать… А за душу мою спасибо, вам… аж до слезы сказали. Сам за себя так не скажешь, не сподобно так. А и у вас душа-то обнаженная, ранимая, вверх смотрящая. Да за службой государевой черствеет она. Не дает размаху мундир тесный, пуговичками золотыми грудь давит. А я давно знаю – человек вы поэтический, трепетный и за цифрами казенными, да бумагами не спрячетесь и случись война какая, первым пойдете и на поле ляжете. Ведь ляжете?