Речь Джозефины была пронзительной. Намного более пронзительной, чем у Трая Берри. Если этот клоун постоянно выпендривался перед нами, восхваляя величие своей страны, то эта одинокая и несчастная девушка лишь нещадно передавала мнение каждого, кто потерял в этой войне. Кого-то или что-то.

— На войне, Лав Трейнор, важно уметь отличить правду от вымысла. С какой силой бы в тебя не пытались впихнуть последнее.

Достав из кармана пачку сигарет, она закурила. И мне, на мгновение, даже захотел попросить у нее одну из них.

— И в чем же правда?

Она затянулась.

— Правда в том, Лав Трейнор, что ты ни в чем не виновата.

…

— Тебе, наверное, было важно услышать тогда эти слова?

— Как воздух, Дора. Как воздух. Который я тут же глотнула в свои легкие, как астматик ингалятор. Это было моим внутренним искуплением. Хотя Джозефина, как тогда призналась, на меня даже не обиделась.

Было уже позднее утро, а мы все еще сидели с Лав в той кофейне. Обход начался без нас. Ее лечащий врач, узнав, что мы уже вовсю болтаем, не стал мешать. Сказал лишь прийти хотя бы не позже двенадцати.

Встав из этих чудесных кресел, мы неспеша направились к больнице. Болтая по пути и смеясь, как старые подружки. Или как мама с дочкой.

— Сейчас надо будет поесть для виду, чтобы нас не поругали. Тебя и меня.

— Точно. А ты не сможешь мне по пути обратно захватить шоколадку? Любую, что будет в автомате. Желательно, с орехами.