Дни я проводила преимущественно с теми, кого еще косая не успела забрать. Остальные пытались мне помочь. А я стала их учить как обрабатывать раны и делать перевязки. Как когда-то меня учил Ривер.

Но новым доктором они меня величать не спешили. И слава богам.  

Так, к концу июля, мы потеряли свыше двадцати человек. Или даже больше. Я, честно, сбилась со счета. Не запоминала их имена. Как и дни. Ведь они слились воедино, превратились в какую-то серую жижу: подъем, обход, оказание помощи, перевязки, лекарства, какой никакой завтрак, спасение тех, кого принесли с вылазки, опять перевязки, снова лекарства, дрем по десять минут, пока кому-то снова не станет плохо, потом потеря — почему-то люди уходили под вечер, когда мы, уже никакие после тяжелого дня, валились с ног, похороны, кое-какие поминки, и холодный тяжелый матрас подо мной. Ночь прошла хорошо, если Итан не разбудил меня и не попросила подойти к кому-то из раненных.

На вылазки я больше не ходила. Не с теми парнями, ни с кем-то другим. Я была единственным врачом и каждую минуту кому-то требовалась моя помощь. Когда Ия предложила мне через несколько дней после резни сходить проветриться, какой-то бедный парень, который стал парализованным по пояс, схватил меня крепко за руку и держал до тех пор, пока я всех не уверовала, что никуда не уйду. В тот момент я даже как-то не замечала свою самооценку, которая значительно скаканула вверх. Наверное, сама верила, что кроме меня им никто не поможет. Да и, откровенно говоря, просыпаясь, у меня уже не было сил куда-то идти.