Дальше они идут вперёд по дороге в абсолютном молчании: Шура в процессе прогулки вертит в руках единственный пшеничный колос, одновременно с этим раздумывая над её словами; Кай собирает колосья и последние цветы в одну большую охапку, её прическа оказывается совершенно испорченной: от косы почти ничего не осталось.

— Подержи-ка, и попробуй мне только что-нибудь уронить, — он принимает от неё охапку из пшеницы и полевых цветов, пока Кай судорожно распускает остатки косы и заплетает волосы в высокий узелок. — А теперь отдай обратно.

От её плохого настроения больше ничего не осталось, и Шура это прекрасно видит: она идёт, слегка подпрыгивая, впереди, буквально через каждые десять метров лезет в высокую траву за цветами и высохшей травой, а он сам не может понять, зачем ей это нужно. Кай буквально светится в лучах высоко стоящего солнца — он замечает мелкие голубые цветы в её собранных волосах — и улыбается своей ослепительной, «очаровательной!» улыбкой, становясь для него похожей на утонченный бокал игристого шампанского, в то время как он — одинокая маленькая чашка горячего и горького кофе.

Кай больше не интересуют цветы и колосья пшеницы, её шаг постепенно замедляется; Шура идёт в одну ногу с ней и видит, как что-то появляется в её холодных, белых руках, которые раньше держали букет из цветов и пшеницы; её пальцы мелькают из стороны в сторону, а затем она надевает сооружённый венок себе на голову. Шура ухмыляется лишь на секунду; время их прогулки пролетает незаметно, и он уже видит очертания маленького провинциального городка, в который так хотел вернуться, и непроизвольно ускоряет шаг.