Последние лучи заходящего солнца
Ты был рыжим — не заметить тебя в толпе было невозможно

Глава I

— Я думаю, вы ошиблись купе.
— Поезд полон, и похоже, мы с вами, как это сказать… сожители.
— Вот как?
— Вы мне тоже не нравитесь. Но тут уютно.

«Убийство в Восточном экспрессе»

Поезд дёрнулся с такой силой, что Шура непроизвольно пошатнулся в коридоре. Послышалось напряжённое гудение, а затем огромная машина с вагонами резко пришла в движение. Колёса с противным звуком заскрипели по рельсам. Уже давно нужно было найти своё купе, в котором он рассчитывал упасть на удобную кушетку, устроиться поудобнее, налить чашку крепкого горячего чая и просто наслаждаться каждым мгновением очередной поездки.

Из-за того, что вагоны сильно стучали друг о друга и неистово качались, он дошёл до дверей своего купе только спустя несколько минут. Молодой человек осторожно взялся за металлическую ручку двери, ощущая приятный холод от железа собственной ладонью, тихонько открыл её и шмыгнул внутрь, прикрыв дверь за собой.

На верхних полках было гостеприимно оставлено аккуратно сложенное, приятно пахнущее мылом и проутюженное постельное бельё, подушки и тонкие шерстяные одеяла. Две абсолютно одинаковые кушетки были обиты чем-то мягким, как будто воздушным. Шура почувствовал огромное облегчение и даже неожиданный прилив по-настоящему детского счастья, когда уселся на одну из них. Он обожает подобные поездки в поездах: это стало своеобразным стилем его жизни — движение ради движения, просто желание постоянного путешествия, которое неизвестно когда началось и неизвестно когда закончится. Он разобрал свои немногочисленные вещи: вытащил термос с крепким и горячим чаем и поставил его на откинутый столик около окна, вытащил заботливо завернутый завтрак, который сам себе приготовил полтора часа назад, и положил его рядом с термосом и походным стаканом; гитару, которую он нёс, перекинув ремень через спину, Шура поставил на верхнюю полку рядом с постельным бельём, там же оказалась и небольшая стопка книг в мягких обложках, которыми, судя по всему, он заинтересовался на уличной распродаже.
Потом он забросил уже изрядно опустевший рюкзак к гитаре и стопке книг и откинулся на бархатную спинку кушетки.

Приятный звук стучащих колёс и ощущение покачивания делали своё дело: постепенно сердцебиение успокоилось, Шура окончательно взял себя в руки и посмотрел в окно, частично завешенное идеально чистыми занавесками. В купе было душно и солнечно, поэтому он потянулся и распахнул окно настолько, насколько было вообще возможно. Однако это не принесло желанной свежести, на которую он надеялся: воздух был приторным на вкус, пропахшим стремительно заканчивающимся летом и ужасно горячим. Ему же просто хотелось хоть чего-то холодного, хотя по такой погоде найти нечто подобное было невозможно.

Поезд тем временем размеренно, с одной скоростью шёл вперёд, колеса слегка постукивали по рельсам, вагоны тихонько покачивались, а с ними и пассажиры. Напротив дверей его купе несколько раз прошли незнакомые люди, но ни один из них не решился открыть дверь или хотя бы постучать. Шура почти чувствовал себя окрыленным своей отрешенностью от внешнего мира. Он почти чувствовал себя счастливым.

Вся его жизнь последние три года — одно сплошное путешествие. Новые города, незнакомые люди, наслаждение от еды и напитков, которых никогда не пробовал, эстетическое удовольствие от пейзажей — всё это было единой системой его терапии, которой он с удовольствием посвящал себя. Будет что вспомнить через десять лет, от его поездок, переездов, спешки и лихорадочных перекусов где попало останутся разве что кадры фотоплёнки, которые он никогда никому не покажет.

Он был одинок. Куда бы он ни ездил, где бы ни оказался, везде Шура был один, и это даже не навевало на него чувства грусти или де тоски. Привык. Просто приспособился, что не нужно отвечать более ни за кого, кроме как за себя самого. Возможно, когда-то у него была парочка друзей, но где они сейчас? Каждый раз, когда он раздумывает о новом путешествии, Шура перебирает в голове варианты, почему он должен остаться и ради кого? И даже не удивлялся, когда не мог придумать себе оправдания. Просто потому что он одиночка, это уже стало как жизненное кредо, на которое он обречён до конца жизни. Своей однообразной, наполненной воспоминаниями о пейзажах и прошлых ощущениях жизни. Просто статус, который на вряд-ли что когда-нибудь изменится.

Грех жаловаться. Сейчас, сидя перед запотевшим окном и чувствуя аромат остывающего чая, он чувствовал себя счастливым. Пусть это было продиктованное, навязанное чувство, которое он в себе столько лет воспитывал.

Шура выпал из прострации и вернулся в реальность, когда колеса поезда резко затормозили, а затем вся машина с жутким скрипом остановилась. От кружки с чаем шло аккуратное облачко белого горячего пара, однако от неожиданной остановки содержимое дёрнулось и частично пролилось.

Всего лишь десятиминутная остановка, первая за эту поездку. Шура и сам не знал, куда направится в этот раз: он отправлялся куда-то ради азарта и привкуса неизвестности, которое пытался понять и распробовать на вкус последние три года. За его дверью началась жуткая беготня, и ему вдруг захотелось запустить кружкой прямо в дверь, хоть и прекрасно знал, что это никак не поможет. Ничто так не помогает успокоиться, как полная тишина, достичь которой было, увы, невозможно.

Поезд вновь начинает набирать скорость, звук от ударов колёс становится почти монотонным, и Шура позволяет себе расслабиться. В следующую минуту дверь в купе открывается, и на сидение напротив него бросают поношенный рюкзак, из которой торчит бейсбольная бита.

Девушка, устроившаяся напротив него, кажется ему нервной и дёрганой: она вся трясётся, круглые коленки с силой сжаты.

— Здравствуй, — он пытается сделать попытку найти контакт, но быстро понимает, что не самая лучшая идея. Особенно с ней. Особенно сейчас. Девчонка смотрит на него дико и настороженно, крепче сжимает ладонями плечи и пытается сделаться не заметной. Её тонкие, белые губы шевелятся в попытке что-то сказать, но он не слышит ни звука. — Здравствуй.

— Что тебе надо? — она вдруг реагирует, причём очень резко, настолько, что он теряется в чувствах и не находит слов. Единственное чувство в нём сейчас — неловкость с частичкой любопытства. Девушка смотрит на него и мысленно сжигает, настолько её взгляд оказывается тяжёлым. Шура не выдерживает, нервно покашливает в кулак и спустя несколько секунд отводит глаза. Просто ведь попытался поздороваться!

Она забралась на сиденье вместе с обувью, прижалась к стенке спиной и положила подбородок на сложенные руки перед собой. Она взвинчена, недовольна и очень зла на всё вокруг, однако время от времени посматривает в его сторону и наблюдает за ним. Её взгляд цепляется за его рыжие кудри и эстетичную щетину, однако она находит его слишком правильным на первый взгляд.

Особенное внимание на его кисти рук, держащих книгу или чашку горячего чая, и на стиль одежды. Классика, от которой разит ароматом уюта и внутреннего спокойствия. Почему-то Кай думает, что он просто оказался не в том месте и не в том месте: такой стильный и милый мальчик не должен был оказаться в поезде, который остановился около грязного вокзала её города, в который она больше никогда не вернётся.

— У тебя всё хорошо? — она его дичится, и Шура это видит. Ей холодно, несмотря на то что сейчас первые осенние дни, которые на удивление оказались теплее прошлогодних. Кай постоянно мёрзнет, как бы ни было тепло вокруг, поэтому постоянно натягивает на кисти рук ткань джинсовой куртки, наивно веря, что ей станет теплее. Она с вызовом поднимает на него взгляд, он же смотрит с возмущающим её спокойствием. Тепло, исходящее от него даже после их первой минуты, ей непонятно, а всё, что ей непонятно, подсознательно её пугает почти до полусмерти.

— А что такое?

— Ты вся трясёшься? Уверена, что тебе не нужна помощь?

Его голос вкупе с рыжими кудрями и стилем — то, что уже понемногу начинает нравиться ей, хоть она даже понятия не имеет, как его зовут. Шура поднялся и подошёл к ней, она сразу же вжалась в угол и зажмурилась, закрыв лицо руками.

— Эй, ты чего? — Кай мотает головой из стороны в сторону, её лицо скрыто ладонями с тонкими пальцами, а волосы, собранные в слабую косу, выбиваются из причёски, — не бойся меня, я не сделаю ничего плохого. Дай мне руки.

Когда она спустя несколько минут все-таки протягивает ему руки, Шура, едва коснувшись, понимает, что она попросту замерзла. За стеклом быстро скользящего по рельсам поезда начался сильный ливень, небо заволочило чёрными тучами, пару раз даже блеснула молния, и Кай услышала слабые раскаты грома. Шура лезет за своей сумкой и достаёт новую, идеально чистую чашку, которую ставит на стол на расстояние вытянутой руки от неё, чтобы в случае чего девушка имела возможность до неё достать, и из термоса наливает ей чай. «Для себя больше не осталось, да это и неважно»

— Зачем это? — она смотрит на него и подсознательно видит в нём врага. Думает, что он всерьёз способен ей навредить.

— Ты вся холодная, выпей — станет легче.

— Сам пей свой чай, ясно?! Мне от тебя ничего не надо, да я и не просила о помощи.

Шура ничего не ответил и просто пожал плечами, вернулся на своё место и, положив одеяло, спальное белье и подушку себе под голову, продолжил читать. От нагревшейся поверхности чашки, которую он отдал Кай, исходит тепло, она боится к ней даже прикасаться. Она слышит шелест перевёрнутой страницы и хмурит брови, смотря на него. «С чего бы ему вообще предлагать мне помощь?» Она была голодна, ей ужасно хотелось пить, однако Кай не взяла с собой ничего, а единственное доступное в поле зрения — та самая треклятая чашка.

За которой она, пересилив себя, потянулась. Чай не обжёг ей кончик языка, на вкус оказался сладким и чуть пряным; почему-то это в точности отражало её соседа. Расслабившись, она сделала ещё несколько глотков, прежде чем поняла, что выпила всё.

— Не смей смеяться, — сказала она ему, когда увидела его усмешку, — или принимать это на свой счёт! Я просто хотела пить, а возможностей для этого катастрофически мало.

— В таком случае тебе уж точно волноваться нечего. Скоро будут предлагать что-нибудь на ужин; у тебя есть деньги?

— Я не собираюсь быть твоей содержанкой, так что даже не мечтай, ужин я себе, так уж и быть, оплачу сама.

Шура расхохотался, и Кай впервые захотела его ударить.

— Можешь прекратить вести себя по отношению ко мне так враждебно: я не враг тебе, более того, никому в принципе. Делать мне больше нечего, кроме как ломать тебе жизнь, так что расслабься, — он пометил место в книге закладкой и положил её в раскрытом виде на стол. — Шура, очень приятно.

— Кай, — она кивает в ответ, но не предлагает ему руку, наоборот, старается спрятать её в рукав джинсовой куртки, пока другая продолжает держать пустую чашку.

— Необычное имя… Ты не местная?

— Я ненавижу своё обычное имя, и тебе его знать не обязательно. Можешь называть меня просто Кай, если вообще наше общение не прекратится на следующий день. В любом случае, ты же когда-нибудь выйдешь на станции, а я… Я не знаю.

— Постой, ты едешь без определённой цели?

— Почему же? С целью оказаться гораздо дальше от города моего детства, моих страданий и ошибок, и моей семьи, которая совершенно меня не любит.

— И тебе абсолютно всё равно на то, куда ты едешь и зачем?

— Абсолютно.

— Что ж, понятно. Я возвращаюсь домой спустя три года учёбы и путешествий. Ужасно устал и соскучился по матери и сёстрам.

— Повезло, что тебе вообще есть, куда возвращаться, — она натянуто ухмыляется, убрав с глаз прядку пепельных волос, их цвет кажется Шуре волшебным и как будто неестественным, но он сжимает губы и решает об этом умолчать. Кай спускает с дивана одну ногу и с каждой секундой расслабляется всё больше. Он ещё никогда не видел девушек, настолько нелепо одетых: весь её образ был олицетворением искренней дерзости — чёрная облегающая одежда, грубые ботинки на каблуке, надетые с единственной целью — казаться на несколько сантиметров выше. Ткань брюк на коленях разорвана, на коже виднеются свежие царапины и ссадины, как будто она получила их вчера; проколотые в нескольких местах уши и нос — всё это не сочеталось в его голове с образом девушек, к которому он привык. Он кажется слишком неформальным и удивительным. — Не смотри на меня так, я тебе не продукт на витрине.

— Прошу прощения, — он дотрагивается двумя пальцами до подбородка, ощущая кожей едва проступившую рыжую щетину, и примерно прикидывает, через сколько дней ему нужно будет сделать пересадку.

«Я буду уродом, если позволю ей остаться, когда сам буду уходить. Видно же, что она ещё совсем ребёнок»

Бэтт, его мать, нашла бы с ней общий язык достаточно быстро — она такой по природе человек, слишком восприимчивый ко всему новому. Она уже как три года преподает в местной школе математику и прикладные науки, хотя на эту должность у них никогда не назначали женщину. По сути, в этом она уж точно стала первой.

— Учишься сейчас? — спросил он спустя пять минут, как занял первоначальное положение с книгой в руках; из-за застилавших обзор страниц смотреть на девушку было неудобно, поэтому он даже не постарался на секунду опустить книгу или повернуть голову.

— Нет, забросила. Не вижу в этом смысла.

— Что же планируешь делать в будущем?

— Стараюсь об этом не думать. У меня нет выдающихся способностей к чему бы то ни было, талантов или страсти к учёбе, поэтому меня спасёт только удачный брак.

— Даже не приложишь никаких усилий? Выучиться, пойти в университет, обеспечить себя постоянной работой и ни от кого материально и физически не зависеть… В твоей голове брак с богатым, но не любимым человеком решает всё.

— Эй, мы знакомы максимум час! — возмутилась она, стукнув кулаком по откинутой столешнице, — а ты пытаешься меня стыдить, так знай, что напрасно.

— Твои родители так живут всю жизнь? Не любят друг друга, но живут вместе из-за чувства долга и привязанности.

— Они друг друга ненавидят, — цедит Кай сквозь зубы, её лицо постепенно приобретает здоровый румянец, который удивительно идёт её худым, впалым щекам, — зато они богаты и обеспечены, могут всё себе позволить.

— Однако они несчастны.

— Для них счастье заключено в деньгах и связях! Они получают от этого удовольствие, и отец, и мать, только каждый по-своему. И каждый из-за этого пытался как только мог распространить влияние на их единственного ребёнка… Тебя в детстве любили?

— Я не могу представить, что может быть иначе.

— Всё моё детство меня учили одеваться прилично и натянуто улыбаться в присутствии матери, даже если она видит меня краем глаза и не реагирует на «с добрым утром». Все детство меня учили притворяться, чтобы я свято верила, что в нашей семье всё хорошо. Именно поэтому я и убежала.

— Точно уверена, что хочешь себе такого же будущего?

— А как же иначе? — Кай садится прямо и прижимается спиной к стенке, Щура внезапно тоже увлекается разговором и подтягивает свое тело вверх по сиденью, — сейчас женщина не может позволить себе самодостаточности. Чтобы заниматься серьёзным делом и заполучать уважение, нужно родиться мужчиной, а я, как знаешь, не выбирала. У меня были бы открыты пути в сотни профессий — писатель, архитектор, художник, политический деятель или юрист, — видно, не судьба.

— Все-таки я не соглашусь с тобой, — Шура переворачивается на бок, чтобы полностью видеть её вновь бледное лицо, обрамленное пепельными прядями волос. Её ладони лежат на одном из согнутых коленей и сжимают его пальцами почти до судороги, она трясётся и нервничает. — Ты мастер дискутировать о том, как женщинам сейчас плохо живётся — я не говорю о том, что всё радужно и прекрасно, — но если продолжать так говорить дальше, ты проживёшь так всю жизнь, оставшись на этом уровне и ничего не изменив, наивно надеясь, что брак с богатым старым извращенцем спасёт твоё положение. Пока ты сидишь и жалуешься, сотни тысяч таких, как ты, учатся, чтобы получить элементарные права, кроме возможности к голосованию и использованию брюк в гардеробе.

Кай закрыла лицо ладонью и покраснела, прислонившись лбом к колену — ей стало стыдно до смерти за свои жалобы; впервые в жизни она почувствовала себя никчёмной и жалкой.

— Покажи мне того кретина, который ни с того ни с сего решил, что имеет полное право обозвать женское существо «слабым полом»? — спустя несколько минут спрашивает она, стараясь игнорировать голод и неистовую пустоту в желудке. — Почему, раз мне не повезло родиться мужчиной, я на всю жизнь привязана к газовой плите и поставлена на несколько ступеней ниже мужчины, обязанная ему подчиняться и чуть ли не целовать доски паркета, по которому он когда-то ходил? Что за культ поклонения мужской половине населения планеты, который обязаны выполнять женщины? Это унижает наше право на собственное достоинство и личность. Каждая из нас могла бы заняться в это время саморазвитием и наукой, чтобы чувствовать себя наравне с другими людьми, а навязанные стереотипы делают нас безвольными рабынями патриархальной системы, которая не предусматривает прав свободы и личности.

Она поймала собеседника на том, что он внимательно её слушает; книга была оставлена в стороне и теперь покоилась в закрытом виде на краю столешницы. От его прямого взгляда Кай опять бросает с головой в нестерпимый жар. Ей непривычно, что её взгляды воспринимают настолько спокойно и даже в какой-то степени разделяют.

— Очень хорошо, что мы как два адекватных человека это прекрасно понимаем, но даже это ничего не решает. Не прикладывая никаких усилий, ничего в мире не изменится, к величайшему сожалению, — Шура сложил тонкие пальцы перед собой и прижал их к губам — он всегда так делает, если начинает раздумывать о чем-то важном, и впоследствии Кай научится различать в этом жесте желание на несколько минут тишины. Пока что эта манерность в её глазах выглядит не более, чем одна сплошная нелепость. Он весь, от рыжих кудрей до кончиков ботинок, — одна сплошная нелепость, настолько удивительная, что она сама не может поверить, что мыслящие так же, как она, вообще существуют. Более того, встретить его сегодня — последнее, чего она ожидала. Однако его адекватная позиция добавляла ему ещё парочку весомых плюсов к общему мнению о нём. — Странно, уже должны были начать предлагать ужин, что случилось?

Он резко поднялся и вышел, резко захлопнув за собой дверь, которая отъезжает в сторону с противным звуком и открывает путь в пустой коридор. Перед их комнатой находится маленькое окно от поезда, наполовину завешенное одной потрепанной мокрой занавеской, а из окна стремительно поступает свежий холодный воздух, пропитанный влажным полем, сладостью сжатого овса и ароматом последних отцветающих васильков. С каждым глотком воздуха дыхание давалось легче, она больше не чувствует сухость во рту и расслабляет сжатую на колене ладонь, затем сбрасывает свой рюкзак под стол на пол.

«Каждая, абсолютно любая девушка, где и когда бы она ни родилась, тоже может выделываться тем, что умеет профессионально лить слёзы и страдать из-за своей участи, однако не прикладывать сил для того, чтобы хоть что-то изменить. Если мастер будет хвалиться своими предыдущими работами направо и налево, в результате этого появятся ли новые плоды его деятельности? Одними словами ни один художник не сотворит шедевр, композитор не напишет легендарную оперу, а писатель — оригинальный роман, который сотворит революцию в литературном мире и полностью перевернёт его. Одними словами не начиналась и не заканчивалась ни одна война, она шла с постоянной затратой времени, слов, сил и человеческой силы, которая шла на это ради лучшего будущего. Одними словами не проводятся преобразования в какой бы по ни было сфере. Ничто не делается без определенных усилий, и тебе стоит прекратить ныть о своих проблемах и сделать так, чтобы изменить не только свою жизнь, но и чью-то другую!»

Когда Шура возвращается, она сидит перед столешницей и издалека рассматривает обложку его книги; Кай держится руками за сидение и почти впивается в него ногтями — хочется взять и рассмотреть, но ей стыдно об это просить. Он ставит перед ней ужин, и девушка смотрит абсолютно потерянно, с удивлением не может найти в нём ни одной вражеской черты и не сразу берётся за вилку, ужасно стесняясь перед ним есть.

«Раньше я могла дерзко себя вести и материться через слово, почему же сейчас мне кажется это неприемлемым?»

Возможно, Шура — абсолютно новый уровень, и до этого она не знала парней от слова совсем. Что ж говорить, человека, который сидит напротив тебя и не расценивает тебя как кусок мяса, ты тоже слишком мало знаешь.

— Приятного тебе аппетита, — она только кивает ему в ответ, не решаясь ответить ни словом, ни натянутой улыбкой. Она попросту не может сейчас ничего сказать — слишком удивлена и шокирована, её дрожащая рука с холодными пальцами едва удерживает вилку, однако Кай чувствует себя голодной, поэтому даже наспех приготовленный ужин в поезде кажется чем-то божественным.

— Когда сойдём на станции, я сама заплачу, — напоминает Кай, — не хочу оставаться тебе обязанной.

— Ешь быстрее, пока не остыло. На этот счёт не волнуйся.

— Я хочу потом пойти с тобой, — неожиданно сказала она, положив вилку на стол и оперевшись локтями. Шура прекращает жевать и застывает, смотрит в её глаза и не может ничего понять, мысленно спрашивает: «Зачем?», — я тут совершенно ничего не знаю, а рядом с тобой я могла бы чувствовать себя в безопасности, что ли…

— В таком случае тебе нужно быть готовой к тому, что когда мы вернёмся к моей семье, я привяжу тебя к местной школе, чтобы ты закончила последние два года и сдала экзамены, — Кай немного хмурится, однако в глубине души понимает, насколько это необходимо и он говорит правильные вещи, — мы подружимся только в случае, если ты перестанешь искать во мне угрозы для себя самой и своих интересов.

— Ты сам чем занимаешься?

— Чем приходится: в местной школе всегда полно работы для таких, как я; учителей не хватает — многие уезжают ради карьеры в Америку, — поэтому иногда приходится заниматься репетиторством нескольких предметов, чтобы хоть как-то помогать семье. Моя мать — единственная женщина в школе, которая преподает математику и прикладные науки, но только её заработанных денег на всю нашу семью — это катастрофически мало. Поэтому я тоже буду приносить пользу, как моральную, так и финансовую, пока мать трудится каждый день по несколько часов в день.

— Почему я не могу так же учиться дома, а обязана пойти туда, где мне будет плохо?

— Я ни в коем случае не заставляю тебя: сходи в первый день и осмотрись; не понравится — скажи нам сразу. Бетт найдёт время и для тебя.

Ей захотелось всерьёз его обнять, но ей удалось вовремя взять контроль над собой.

Когда в купе был выключен свет, а на сиденьях разложено постельное белье, Кай сбросила свои ботинки и джинсовую куртку, убрав их на верхнюю полку, и забралась в одежде под одеяло. Кушетка оказалась очень тесной, пришлось вытянуть ноги, чтобы полностью поместиться и чтобы колени не упирались в обшивку спинки. «Он поразителен». Шура в тот момент уже спал, устроившись на спине; его рыжие волосы раскиданы по подушке; из-за не закрытого шторами маленького окошка она видит острые черты его лица — высокий лоб и скулы, нос с небольшой горбинкой и тонкие губы, плотно сжатые в одну ниточку. Кай ещё долго не может уснуть, ворочается из стороны в сторону, борется с мыслями, которые не позволяют спокойно спать.

Поезд всё ещё продолжает нестись по рельсам, не останавливаясь: за последние несколько часов не сделал ни одной остановки. За окном продолжает бушевать непогода, гроза и сильный ветер лишь усиливаются, дождь с остервенением стучит по вагонам и стеклам в окнах купе; из-за потоков холодного воздуха и отвесных стен дождя ещё не собранный хлеб нагибается и под тяжестью веса воды и воздействия ветра послушно склоняется к земле. В уже пожелтевшей траве не видны последние летние цветы — с опадением их последнего лепестка как будто ставится точка на тёплых и счастливых днях этого солнечного лета. Листья в лесу бушуют и перекатываются, летят по небу, оторванные от всех остальных. На горизонте появляется тонкая линия чистого неба и даёт надежду на хороший, солнечный день. Последние дни тёплого лета улетают со скоростью сверхзвукового самолёта.

Поезд покачивается на рельсах в течение всей ночи, вагоны трясутся из стороны в сторону, вместе с ними и вещи пассажиров на верхних полках.

Шура просыпается рано утром из-за резкой остановки, почти падает с сидения купе и хватается на оставленную откинутой столешницу. Кай лежит на животе, подложив под подушку одну руку, и всё ещё спит. Поверх одеяла — её джинсовая куртка, девушка дышит тихо и спокойно. Она открывает сначала один глаз, затем переворачивается на спину и долго протирает глаза руками.

— Доброе утро.

— Ага, — холодно отвечает Кай, садясь на спальном месте. Она чувствует себя вымотанной и из-за этого злится. — Какого чёрта стоим, а не едем?

— Я тебе что, справочное бюро? Если бы знал, то сразу бы сказал.

— Ладно-ладно, пожалуйста, не надо говорить так много, не нужно ещё больше портить мне настроение, — она отмахивается и вновь натягивает на себя одеяло, — спокойной ночи.

— Вставай, уже девять часов утра, — Шура садится рядом и чувствует, как она легонько ударила его ногой по бедру, тормошит её за плечо, что Кай совершенно не нравится.

— Ты просто ужасен, не трогай меня.

— Обращайся.

— Пошёл в жопу.

— Я бы с радостью, но моя бывшая предпочитала быть сверху, — он смеётся, переливы его смеха проникают прямо в её сердце и наполняют кровеносные сосуды. Она хочет послать его куда подальше, а сама едва сдерживает смех.

— Что… Агр, Шура, чёрт возьми!

— Ну, хватит! — он дёргает с неё одеяло и насильно усаживает Кай, ей снова хочется его ударить. — Проспишь всё на свете.

— Ну и ладно, — недовольная девушка поднимается и натягивает ботинки, уходя из купе. — Пойду узнаю, почему стоим.

— Поинтересуйся на обратном пути о завтраке!

Кай поворачивается к нему и показывает средний палец, видит, что он ухмыляется, и начинает непроизвольно улыбаться сама. Шура пригладил свои кудрявые волосы, а затем прямо посмотрел на неё.

— Я соврал, не было у меня никакой бывшей, а приписывать ту шутку по отношению к тебе — себе дороже.

— Ты идиот, — рассмеявшись, ответила она и вышла.
Её напрягает то, что рядом с ним она даже не пытается держать дистанцию и позволяет себе очень быстро привязываться к нему. Они знакомы всего лишь несколько часов, а она уже начинает смеяться, если он вдруг пошутит. Несмотря ни на что нужно продолжать быть холодной — и даже какой-то очаровательный рыжий парень с чертовски замечательной харизмой и с внешностью из эстетичной обложки журнала не сможет это изменить. «Ага, продолжай убеждать себя дальше». Проходившая мимо девушка-контролер сказала ей, что у них вынужденная часовая остановка, поэтому пассажирам позволено прогуляться в городе и купить необходимое в случае чего. «Нужно вернуться обратно и сказать ему»

Но Шура, по всей видимости, не обучен ждать: он догоняет её в тесном коридоре и тихо идёт следом, не говоря ни слова. «Он сам уже поинтересовался, решил не дожидаться меня. Ну и ладно».

Если они подружатся, то это стало бы самым главным потрясением в её жизни: друзей у неё нет — виной плохая подростковая социализация и неформальность, желание казаться не такой, как все окружающие, — а теперь, когда она за несколько сотен километров от дома, у неё нет и семьи. Если она не хочет жить на улице в коробке из-под мебели и делить ужин — фастфуд, выброшенный после долгого рабочего дня, — с дворовыми животными, ей придётся от него зависеть. Кай хмурится, её характер бунтует и упирается, краснеют её кончики ушей, выглядывающие из густых прядей волос; но ей не остаётся. Между жизнью на улице и возможностью завести нового знакомого выбирать в её случае не приходится.

— Как долго ты уже идёшь за мной? — её голос сделался хриплым, и Кай прокашлялась, когда спрыгнула со ступенек вагона на перрон и услышала тихий звук сзади. Шура догоняет и делает попытку коснуться её плеча. Кай резко останавливается и почти хватает его за кисть. — Не трогай меня, или я сломаю тебе руку.

Парень поднимает ладони в знак капитуляции и идёт с ней рядом, стараясь с ней даже не соприкасаться. Она кажется ему невоспитанной, грубой и дикой, Кай смотрит на него с постоянной опаской, и ему действительно становится тревожно. Её бита, запихнутая в рюкзак, диковатые манеры и опасливый взгляд забитого животного — все черты указывают на тяжёлые душевные травмы. «Захочет — сама расскажет. Ты не имеешь никакого права лезть»

— Я хочу купить упаковку зелёного чая и печенье домой, — он останавливается и внимательно смотрит, пытается понять, будет ли ей комфортно идти с ним и дальше. Кай не смотрит ему в глаза и ковыряет ботинком растрескавшийся асфальт. — Если ты хочешь вернуться в купе — твоё право.

— Я иду в город не потому, что ты просто хочешь купить чёртовы печенье и чай, — Кай стыдится себя саму, когда понимает, что открыто ему хамит, и надеется, что Шура не отвернётся от неё после этого. Ей тяжело: неумение высказывать собственные мысли и желания — порой, самое ужасное наказание, не дающее возможности сказать прямо о том, что заставляет волноваться. Но Шура просто кивает: он ни в чём её не винит и понимает, что она ещё присматривается к нему. «Я дам ей столько времени, сколько потребуется, чтобы она доверилась мне»

— Хорошо. Зайдём буквально на несколько минут.

— Мне всё равно.

«Интересно, она вообще испытывала к кому-нибудь что-то похожее на тёплые чувства?». На первый взгляд — вряд ли. Пока Шура ищет что-то в маленькой городской лавке, Кай дожидается его у двери, слушая звон колокольчика над дверью и постукивания часов. Лавка настолько маленькая и тесная, что она удивлена, как всё это в неё помещается: выпечка, фрукты и овощи, сладости, шоколад и кофе…

— Печенье с шоколадом и кокосом? — спрашивает она по дороге обратно, — на мой взгляд, печенье с кокосом по вкусу как дерьмо, но многим почему-то нравится.

— Я не собираюсь тебя этим кормить, это для матери, — поджав губы, пробормотал он, почувствовав себя слегка оскорблённым. — С шоколадом — это нам в дорогу, ехать ещё целых два дня. Вряд ли им потребуется ещё одна экстренная остановка, значит, случилось что-то серьёзное.

«Это просто его чёртова предусмотрительность или забота?» Кай поняла, что вновь начинает покрываться интенсивным румянцем.

Они едва успевают на поезд, забегают в купе на последних минутах, Кай падает на сиденье и смеётся, впервые её смех даже ей кажется настоящим, неподдельным. Затем она смотрит на Шуру и затихает, вновь надевает маску токсичного подростка, у которого сильные проблемы с доверием. Парень как будто бы ничего не заметил, или же он просто решил делать вид, что не замечает того, что с ней происходит.

— Какие ещё книги у тебя есть? — спустя час спрашивает она, когда ей наскучивают социальные сети, Кай откладывает телефон на стол экраном вниз и ощущает острую потребность в общении хоть с кем-то. Шура поднимается с кушетки и тянется за стопкой книг, передаёт ей, оставляя для Кай возможность что-то выбрать самостоятельно. Девушка перебирает его книги, от них пахнет свежей бумагой и типографской краской, сладким кофе и слоёным тестом. — Ты читал Шарлотту Бронте?

— Да. Нужно признаться, что на протяжении чтения я несколько раз рыдал, как ребёнок, — она слышит его усмешку в голосе и непроизвольно вытаскивает «Джейн Эйр» из книжной стопки. Вряд ли что-то в этой книжонке заставит её зарыдать, её неприступную ледяную корку этим не разрушить.

Ей почему-то не представить Шуру в слезах. Кай отгоняет от себя эти мысли и открывает книгу на первой главе.

За окном вновь начинается дождь: прогнозы обещают на ближайшую неделю, что погода будет оставаться постоянной. Воздух стал влажным и тяжёлым; вдалеке за лесной полосой виднеется небольшой город из старых кирпичных домиков, всё вокруг наполнено серыми, печальными оттенками. Всё вокруг говорит о неизбежном приближении осени: опадают первые пожелтевшие листья на деревьях, в поле активно работают машины и фермеры, овёс и пшеница ложатся к земле от воды и ветра. Шура слышит стук капель дождя и скрип колёс, вагон немного качается из стороны в сторону. Он поднимается и, налив девушке чай в её чашку, ставит её рядом с ней на столешницу, но Кай, внезапно увлечённая, замечает её лишь к вечеру, когда чай уже холодный и противно-сладкий, а она всерьёз проливает одну слезинку. Разумеется, она ни за что ему это не покажет.

— Хорошо, я возьму свои слова назад: это слишком трогательно, — раздражённо говорит она, допивая свой холодный чай. Шура смотрит на неё, и она ловит его взгляд и поджимает губы. «Интересно, сказать ей о том, что она ничего по этому поводу не говорила?»

Она вновь забирается на сидение поезда с ногами, даже не сбрасывая ботинки, и берётся за книгу; в её груди впервые в жизни появляется волнение и боль, ей стало любопытно, испытывал ли он то же самое, когда впервые это читал. Потому что если у неё, холодной и закрытой от всех, пошла одна слезинка, то у обычного человека начался бы припадок. Она ощущает на языке горечь от выпитого крепкого чая, но решает не обращать внимания: книга интереснее всего, что вокруг происходит.

Кай жалеет, что не попросила у него эту книгу раньше. В душе трещиной распространяется разлом, а она продолжает читать. Дождь набирает силу и превращается в сплошные водяные стены, вместе с ним поезд стремительно увеличивает скорость; они проезжают по мосту над рекой. Шура чувствует, что он ближе к дому, чем всё то время, которое он потратил на обучение в другой стране. Он уже видит свою мать, чувствует тепло её объятий. Ему уже хочется оказаться у себя дома, раскинуться в кресле перед камином и вытянуть ноги, пока Бетт что-то делает на кухне. Ему уже хочется окунуться в запах корицы и специй, который всегда был и будет в их доме.

Как всё это было просто, когда он был ребёнком! Когда у него не было никаких забот, никаких обязательств, когда он делал, что хотел. Шура ощущает небольшую неловкость, представляя, как сидит за одним столом напротив матери и рассказывает ей новости или истории из учебной жизни последних четырёх лет, понимая, что он так вырос и изменился за эти четыре года, что он сделался совершенно другим человеком, хотя здесь, в его родном доме, все привыкли видеть в нём ребёнка. Маленького кудрявого мальчика с веснушками на худых щеках. Теперь ему девятнадцать лет, и от того мальчишки больше ничего не осталось, разве что рыжие кудри и мелкие веснушки: изменилось мировосприятие и взгляды на многие вещи, да и сам он стал более грубоватым в общении, что ли. Мать вряд ли в первые пять минут сможет узнать в этом парне своего малыша, которым привыкла его видеть.

Шура посмотрел на Кай и увидел, что она плачет, однако девушка нервно вытирает слёзы. Вероятно, надеется, что он ничего не увидит.
Кай продолжает читать, не обращая внимания на время и слёзы, которые изредка появляются в уголках глаз. Когда Шура слегка треплет её по колену и приглашает ужинать, она дёргается и смотрит на него. «В следующий раз ударю — мало не покажется», — бубнит она, откладывая книгу и садясь к столу; Кай несколько раз тыкает вилкой остывший кусок мяса и отодвигает тарелку, кривясь от отвращения. Дождь за окном постепенно прекращается, Кай смотрит на верхушки высоких деревьев, которые покачиваются из стороны в сторону, и ощущает пустоту внутри себя. Пустоту, которую на первый взгляд не нужно ничем заполнять.

— Хочешь, я что-нибудь сыграю? — она не сразу понимает, о чём ей говорит молодой человек, и смотрит в совершенном потрясении. Шура снимает с верхней полки гитару и неуклюже надевает её на себя. Она может поклясться, что раньше там гитары не было. «А может быть, я просто слепая крыса?»

— Не знала, что ты умеешь играть…

— Неудивительно: я тебе об этом не говорил, — Кай ощущает себя невероятно неловко и опускает голову; её длинные пепельные волосы почти касаются пола, а кулаки сжаты между коленями. — Эй, что с тобой? Что тебе сыграть, глупая?

Кай резко поднимает голову, и Шура впервые чувствует, как от взгляда у него холодеет кровь и трясутся поджилки. Он осторожно встаёт и идёт прямо на Кай, и она старается от него закрыться практически сразу. Когда он останавливается напротив неё и садится на корточки, она уже паникует и закрывает глаза руками, не желая видеть ничего перед собой. «Она обязательно меня ударит, если я сделаю этот шаг. Ну и пусть». Шура протягивает к ней ладонь и прикасается к её кистям, убирая их от глаз. От её взгляда температура крови как будто падает ещё ниже. Сейчас Кай ничем не отличить от забитого животного.

— Тебе нужно усвоить раз и навсегда одну простую вещь, Кай, — она сжимается, когда впервые слышит, как он произносит её имя. — Я не враг тебе, и причинить кому-то вред я просто не способен, особенно тебе. Я дам тебе столько времени, сколько потребуется, чтобы ты перестала видеть во мне опасность.

— Может, ты уже уберёшь свою ладонь с моих рук? — спросила она, и Шура сразу убрал руку. В ней сейчас как будто всё перемешалось в одну груду непонятных ощущений и чувств.

Шура больше ничего не спрашивает, он сконцентрирован на струнах гитары и не замечает, как Кай смотрит сначала на него, а затем на его руки. Она пытается оценить для себя самой, не разочаруется ли она в нём, если она пошлёт всё к чёрту — все слова отца, что в наше время никому никогда нельзя доверять, — и доверится ему хоть наполовину. Все её предыдущие попытки заканчивались одинаково: когда она оказывалась в плохих компаниях и пыталась заручиться хоть чьей-то поддержкой, от неё все отворачивались; она не смогла обеспечить доверие даже к собственной матери, которую видела несколько раз в год. И, как бы ужасно и эгоистично это ни звучало, она не чувствует ни капли любви и благодарности по отношению к родителям. А, собственно, за что? За то, что они испортили её детство своими вечными конфликтами и ссорами; за то, что никак не участвовали в становлении её личности и поддерживали её только финансово, и то не всегда? За то, что лишили её возможности выйти в социум и уничтожили её самооценку и мировое восприятие? «Может, я мало что в этом понимаю, но это — вряд ли то, за что нужно благодарить людей, которые в определённый момент решили оставить меня…»

Кай откинулась спиной на бархатную обивку и закрыла глаза: она слышит нервную дрожь металлических струн под пальцами парня и чувствует аккорды знакомой песни. Голос Шуры ровный и спокойный, его умиротворение передаётся ей, и тяжесть на сердце вдруг отпускает. Сердце начинает биться чаще где-то под рёбрами.

— «Твой склад ума так сложно найти в других, мы родственные души, ты та, кто мне нужен, я уже стою на коленях, буду следовать за тобой всегда, клянусь тебе, до конца своих дней»…

Она знает текст этой песни наизусть, она видит перед собой комнату своего дома, в которой Кай почти всю жизнь скрывалась от родителей, там осталось столько её воспоминаний, что она не смогла забрать с собой. Ей становится невероятно больно, и Кай крепко сжимает губы. Её глаза устремлены в пол, девушка держит руки перед собой и не испытывает никакого желания себя занять. Она не хочет даже думать о том, как давно Шура знает песни её любимой группы, которую она собственнически любит, старается не думать о том, насколько потрясающий у него голос. «Насколько вообще этот человек в совокупности всех составляющих может быть потрясающим?»

— Спой ещё что-нибудь, — неловко просит она, когда понимает, что песня подходит к концу. «Я не буду ему говорить, что у него потрясающий голос!» Если бы Кай умела правильно, без боязни выражать свои мысли, она обязательно бы это сказала, — пожалуйста.

— Спою тебе «Lover Of Mine», если ты не против, — он замечает её улыбку и ухмыляется сам. — Знаешь эти песни?

— Обожаю эту группу, но как ты узнал?

— Группа «5 seconds of summer» тебе не принадлежит, — отшутился парень и поудобнее устроил гитару. Приятно было осознавать, что хоть в чём-то с этой грубой и холодной на вид девчонкой у них было что-то общее. Кай позволяет себе окончательно расслабиться: песни ей напоминают о детстве, о прогулках в плохой компании, когда её брали с собой, лишь бы она не устраивала сцен. На самом деле Кай сомневается, заметил ли кто-нибудь вообще, что она внезапно исчезла.

Она ещё не до конца понимает, как к нему относиться, можно ли его подпускать ближе. Однажды она уже давала себе шанс, чтобы довериться одному человеку, и это закончилось полной катастрофой, после которой Кай долго не могла прийти в себя.

Кай продолжает смотреть на густые рыжие волосы Шуры и чувствует, что на лице появляется улыбка. Он него исходит непонятный вайб из тепла, любви и доверия, и она прямо не может представить, что этот парень всерьёз способен на что-то плохое. Кай уже не обращает внимания на пальцы на струнах гитары, да и мелодия новой песни становится для неё сплошным потоком звуков. «Не пожалею ли я, если он станет моим другом? Могли бы мы сохранить нашу дружбу минимум на несколько лет?»

Он не производит впечатления очень общительного человека: Шура слишком робок и стеснителен по отношению к ней, дружить с парой людей, а не заводить компанию, — больше для него. Кай потянулась за печеньем и взяла одно; упаковка нового чая и печенье для матери Шуры были убраны на верхнюю полку, которая немного покачивается вместе с движением поезда.

— Если мы поедем с такой скоростью и дальше, то будем дома уже завтра днём, — Кай ловит себя на том, что ей приятно видеть его улыбку и небольшие морщинки около глаз на веснушчатой коже. Одна кудрявая прядка волос упала ему на глаза, и ей хочется убрать её раньше, чем он её заметит. Но Кай упрямо удерживает себя на месте, предпочитая до нужного времени держать определенную дистанцию, и только кивает в знак согласия. — Всё хорошо?

Он снова оказывается к ней так близко и садится рядом; впервые ей не хочется его от себя отогнать.

— Всё хорошо? Скажи мне.

— Твоя мать не будет против, когда увидит меня? — Кай не позволяет себе поднять на него взгляд, хотя прекрасно понимает, что это сейчас наиболее уместно.

— Она достаточно мягкая по характеру, так что будет рада тебя видеть, правда, — Шура поджал губы. — Думаю, она позволит тебе занять место моей старшей сестры. Мать часто говорит, что не может видеть меня одного.

— А куда она делась?

— Уехала; Боже, Кай, не делай вид, что ты понятия не имеешь, как это делается. Чтобы было понятнее, взяла и сбежала из дома два года назад точно так же, как и ты сейчас.

Кай чувствует, что её бросает в дрожь негодования, а на щеках появляются стыдливые красные пятна.

— Осуждаешь меня за это решение, да?!

— При чём здесь это? — голос парня становится тяжелее, а из глаз как будто исчезает яркая вспышка света и любви к жизни, — тебя можно понять: ты росла всю жизнь, полагаясь лишь на себя, свои силы и деньги родителей, а моя сестра всегда была окружена любовью близких, не испытывала никаких ограничений, ей было позволено даже больше, чем мне, а она всё равно бросила нас с матерью.

Кай в течение следующих нескольких минут не говорит ни слова и лишь смотрит на него сквозь растрёпанные пряди волос. Она понимает его обиду, но не знает, что можно было бы сказать в этой ситуации.

— Когда вернёмся домой, нужно будет с тобой прошвырнуться кое-куда, прикупим тебе вещей, — он произносит это абсолютно бесстрастно, вновь взяв в руки книгу, раскрытую почти на середине. — Не смотри на меня с таким негодованием, Кай. Уж извини меня, но в таком виде тебя не потерпят в школе. Если бы моя мать была рядом, она бы сказала : «Это же костюм бомжа, детка, я ни за что в жизни не позволю тебе такое носить.» — продекламировал он, и Кай, не выдержав, захохотала.

«У неё потрясающий смех…» — думает он спустя час, лёжа в темноте маленького купе и слыша, как всего в паре метров от него дышит маленькое и незащищенное существо. Шура представил её в одежде спокойных коричневых оттенков, которым тоже отдавал предпочтение, и понял, что они смотрелись бы на ней гораздо органичнее, чем разорванные на коленках джинсы, гольфы в сетку и бесформенная джинсовая куртка. Если бы он мог, то стукнул бы себя за такие мысли. Но с другой стороны, ему почти удалось её уберечь от множества проблем, а то, что Кай не послала его куда подальше с его категоричностью, уже много о чём говорит.

«Надеюсь, я не сильно её пугаю и делаю всё правильно. Я очень хочу, чтобы мы подружились.»

Глава II

Возвращение домой — забавная штука: знакомые картины,

звуки, запахи…  единственное, что изменилось — ты сам.

(с) Загадочная история Бенджамина Баттона

«Знаете, моя единственная мечта — завести свой личный маленький блокнот с обычной бумагой, которая бы со временем пожелтела и покрылась пятнами от крепкого кофе или сладкого чая; в страницах которого был бы скрыт весь мой внутренний мир: записи, сделанные чернилами на коленке, когда поезд несётся далеко вперёд; неуклюжие рисунки, больше похожие на прерванные тонкие линии и не имеющие никакого глубокого, вселенского смысла; засушенные между страницами маленькие цветы, напоминающие о том, что в моей жизни когда-то было одно тёплое лето, которое я провела не в глубоком одиночестве, как всё время. На полях каждой странички появились бы нелепые рисунки, сделанные чужой рукой, которая неуклюже удерживает между пальцев перо; переплёт бы пах типографской краской, экокожей, моими духами и одеколоном лучшего друга. Мне хотелось бы его довести до конца, чтобы потом, закончив последнюю страницу, увидеть, как шёл процесс моего взросления, что на недавно чистых страницах появляются первые желтые пятна, что бумага слипается между собой. Мне хотелось бы спрятать его под паркетом в своей маленькой квартире, в которой я буду, обреченная на одиночество, проводить изо дня в день, каждое утро кипятя в турке кофе на одну персону и не задумываясь о том, что меня может кто-то увидеть. Спрятать свою записную книжку — всё равно что собственноручно похоронить важнейшую частицу своей души, однако кто найдёт её спустя время и прочитает все от начала до самого конца, окончательно убедится в том, что мир вокруг загадочен, неизведан и настолько таинственен, что периодически от этого будет становиться жутко и страшно…»

Кай бросила ручку на стол и захлопнула тетрадь: она проснулась в отвратительном настроении, измученная ночным кошмаром, о котором старалась не думать; поезд набирал скорость, потому что шёл с опозданием на полтора часа. Контролёр сказал, что снова потребовалась вынужденная остановка, — она узнала об этом от Шуры, который уходил за порционным завтраком. К остывшей яичнице с беконом и холодной чашке кофе Кай даже не притрагивается: ей настолько тошно от происходящего, что не может ничего сейчас видеть перед собой. «Когда куплю записную книжку, обязательно всё это перепишу, но когда именно это произойдёт — черт его знает.»

Кай смотрит на Шуру, на его растрепанные кудри, по силуэту очень схожие с огненным облаком, и прикусывает верхнюю губу: ей хочется сделать первый шаг и начать беседу, но она без понятия, как обычным людям это так просто удаётся. Он молчит, читает очередную книгу, сидя за столом напротив неё, подперев ладонью подбородок, — её раздражают все звуки, сейчас окружающие: стук колёс, вой ветра и шелест листьев деревьев, который слышен из приоткрытого окна, дыхание молодого человека, совершенно ей не знакомого. Кай смотрит на его руки и тонкие пальцы, которые с постоянной скоростью переворачивают хрустящие книжные страницы, и она подсознательно понимает, что отдала бы многое, если бы у неё хватило смелости хоть раз взять его за руку. «Очнись, идиотка, такого никогда не будет.»

Шура чувствует напряжение и резко поднимает голову; Кай видит тёплый взгляд его глаз и не может не смотреть в ответ — всё сейчас здесь происходящее кажется ей наиболее правильным. Молодой человек между тем убирает книгу на стол и складывает руки на груди, продолжая буквально сверлить её взглядом, пока Кай вдруг резко не покрывается румянцем и не опускает голову, совершенно стушевавшись и одними губами шепча проклятия; разумеется, из-за её спадающих на колени волос он не видит выражения её потерянного лица и не слышит всего того, что едва уловимо выговаривают бледные женские губы.

— И снова доброе утро, — Шура смотрит на неё, на её согнувшееся и сжатое тело и понимает, откуда внутри него поднимается огромная волна тепла и нежности: её почему-то чертовски хочется укрыть за спиной и защищать до конца, настолько хрупкой и беззащитной сейчас она ему кажется. «Эта беззащитная девочка может выбить тебе зубы одним ударом биты, умник.» — Тебе нужно поесть: до дома после высадки на станции ещё идти часа полтора пешком.

— Я не голодна, — она всё ещё смущается, её щеки по-прежнему залитые огнём, но сейчас Кай старается смотреть в его сторону более открыто и дерзко. Очень сложно это делать, когда напротив тебя не маленький мальчик, сознанием которого управлять не составит труда, а достаточно привлекательный, но ещё недостаточно тебе знакомый молодой человек со своей идеологией, мировоззрением и эстетическими соображениями. Кай кусает себя за губу и смотрит на свой остывший завтрак. — Не предлагали ничего больше?

— Ты же знаешь, что еда в поездах эконом-класса всегда оставляет желать лучшего. Между пересоленной холодной кашей из овсяной крупы и омлетом с кусочками бекона выбирать не приходится.

Кай презрительно морщится и отталкивает свою тарелку ещё дальше по столешнице.

— Что ты сделаешь, когда мы приедем? — неожиданно спросила она спустя несколько минут молчания. Шура приподнимает бровь, уголок его губ внезапно дёрнулся. «Хочу увидеть твою улыбку. Снова. Хоть на секунду. Сейчас.»

— Приведу в порядок своё место в доме и найду комнату для тебя, потом заявлюсь в местную школу, чтобы временно взять какую-нибудь должность. А что же сделаешь ты?

— Поем.

— Что именно?

— Что угодно: блинчики с сиропом, яблочные пироги, голубцы, картофельные клёцки, пирожные, абсолютно не важно какие. Я так соскучилась по сластям моей привычной жизни.

— Если тебе так сильно дороги воспоминания о своём прошлом, и они таким образом связаны с едой, то тебе вполне мог бы понравится мамин пирог с тыквой и морковью. Уверяю, он потрясающий…

«Хотел бы я однажды сказать такое и о тебе.»

— Но даже моя любовь к нему не позволяет потворствовать своим слабостям, таким как пироги матери, слабоалкогольное пиво и…

— Девушки? — фыркает Кай в ответ и замечает появившийся лёгкий румянец на его щеках. «Серьёзно, что ли?»

— Господи, Кай, почему тебе обязательно нужно что-то подобное ляпнуть?!

— Ты удивишься, но мне невероятно нравится, как ты краснеешь, — Шура уже хочет начать ругаться на неё за бестактность, как вдруг застывает совершенно и неотрывно смотрит на выражение её лица: чистое, сияющее счастьем, с искренней красивой улыбкой, которую подчеркивают белые здоровые зубы. Ему хочется сказать, что это взаимно, но тупо не может выдавить из себя ни одного слова, настолько он ощущает себя очарованным девичьей улыбкой.

Улыбкой той самой девушки, которая, как он раньше предполагал, вообще не умеет улыбаться. В купе как будто стало теплее и солнечнее.

Когда поезд издаёт последние гудки за пару километров от платформы, они оба начинают собирать свои вещи: Кай — быстро, проворно и торопливо, Шура — умиротворенно и спокойно; он помогает ей свернуть постельное белье и приподнимает её над полом, чтобы она положила его на верхнюю полку, а затем резко огребает от неё по шее оплеуху. Несмотря на то, что она должна бы на него злиться, Кай чувствует только лёгкость, пьянящее счастье и благодарность.

— Ещё раз меня поднимешь — я загоню тебе биту по самое не хочу знаешь куда, — она грозит ему пальцем, нервно собирая рюкзак, и не замечает, что её тетрадь с записями падает под стол, так как она с улыбкой смотрит на Шуру, который торжествующе возвышается над ней в силу своего роста.

— И не жалко же тебе тратить силы на подобные вещи… — он улыбается ей в ответ, однако старается воспринимать её угрозу всерьёз: на что способна эта девчонка — кто её знает. Шура укладывает в сумку свои книги и перекидывает лямку от гитары через плечо, примерно представляя, как сейчас они сойдут с поезда и выйдут на пшеничное поле, по которому он так часто бегал в детстве, когда вместе с сестрой уходил гулять как можно дальше от дома и возвращался обратно лишь под вечер. Ему вспомнился запах утренней росы, последних увядающих цветов и сырой земли, голубое бесконечное небо и огромные вереницы облаков, летящих отдельными группами, совсем как гигантские птицы. Несмотря на то что придется долго идти, всё же это стоит того.

Пока Кай не видит, он поднимает с пола её тетрадь, но не позволяет себе её открыть. Шура прячет её во внутренний карман длинного огромного пальто, который изначально был пришит его неловкой рукой для маленькой книги, и обещает себе вернуть её тотчас же, когда они окажутся дома.

Поезд останавливается на перроне и издаёт последний вой, стук колёс постепенно останавливается, и Шура, крепко стиснув маленькую руку Кай, буквально проталкиваясь через толпу, стремительно двигается к выходу. Он помогает ей спуститься и выпускает её руку, старательно скрывая замешательство не столько от того, насколько её пальцы были холодными и нежными, сколько от того, что вообще умудрился додуматься так бесцеремонно схватить её за руку. Кай сама протягивает ему ладонь и дотрагивается до его костяшек пальцев.

— Только на время, пока мы здесь.

Ему нравится думать, что её рука теплеет из-за него, пока они идут по зданию вокзала, и Шура отчаянно пытается вспомнить, где находится выход. Чисто теоретически ему было интересно, как они выглядят со стороны, но затем вовремя вспомнил, что они пока что не больше, чем знакомые. Кай сжимает его ладонь сильнее, когда оказывается в толпе, и единственное, чего она сейчас боится, — что он отпустит её руку. К счастью, чем сильнее она сжимала его ладонь, тем крепче он держал её в ответ. «Не хватало тебя ещё потерять здесь, чтобы искать весь следующий день. Я не ради этого последние три года так хотел наконец-то оказаться дома» — слышит она его ворчание во всеобщем шуме и не может ничего ответить, потому что знает: он не услышит, так что находит в себе силы только улыбаться. Она неотрывно смотрит на его рыжие огненные кудри и не может отвести глаз, в то же самое время не совсем понимая, куда они идут и где окажутся, как только выйдут из толпы, которая идёт вперёд одной тяжелой массой, кашляет, сморкается в платок, толкается и топчется порой на одном месте. Кай только сейчас понимает, что ей абсолютно всё равно, где они окажутся и что будут делать дальше, главное — он будет рядом с ней, а это уже считается за один большой плюс в сложившейся ситуации.

Она поправляет лямку своего рюкзака на плече, когда они, наконец, спустя десять минут изнурительного поиска, находят выход из здания вокзала; Шура останавливается и убирает ладонь, в которой минуту назад находилась уже согревшаяся ладошка Кай, в карман пальто и смотрит как будто сквозь её макушку.

— Хочешь есть? — он смотрит сначала куда-то вдаль, над её головой, затем фокусирует взгляд на её глазах и понимает, что мысленно она уже согласна на что угодно, что бы он ни предложил. «Неужели ты можешь сделать что-то иное в такой ситуации, моя хорошая?» В её глазах появляется искра согласия, которую он замечает отчётливо практически сразу, и поэтому они направляются в маленькую забегаловку, из которой пахнет выпекающимся слоёным тестом и горячим растворимым кофе. Кай схватила его за рукав, заставив остановиться.

— Твоя ладонь слишком тёплая, я не хочу её отпускать, — сказала она и почувствовала себя романтичной, глупой идиоткой, когда увидела его расцветающую на губах улыбку, которую так хотела увидеть в течение всего утра. Часы уже нервно бьют полдень, воздух сотрясается от ударов курантов на циферблате, утренний туман, больше похожий на сигаретный дым, окончательно поднимается к небу, а роса на траве исчезает без следа, — только в двенадцать часов дня, спустя пять часов от его начала, Кай видит его улыбку и чувствует разлившееся по сердцу тепло, тягучее, сладкое и золотистое, как жидкий мёд. — И хватит на меня так смотреть! Обычно не в моём вкусе выдавать какие-то глупые романтичные цитаты, а говорить красиво я не умею!

— Если тебе так сильно нравится держать меня за руку, тебе никто не запрещает, — Шура смотрит на неё: улыбка пронизывает всё его тело от глубоких глаз и нежных вкраплений рыжих веснушек до кончиков тёплых пальцев, которые продолжают сжимать тонкую белую ладошку Кай. — Уж не злись на меня, но ты выглядишь очень забавной, когда смущаешься.

— Могу с уверенностью ответить тебе тем же. А теперь если меня сейчас же кто-нибудь не покормит, то я буду вынуждена сожрать тебя.

Когда Шура приносит ей тёплые блинчики, она смотрит на него практически с благодарностью и начинает есть не сразу; он садится напротив от неё с чашкой кофе и книгой в руках, и Кай внутренне бушует и злится на него, что он снова от неё закрывается. «Интересно, ощущает ли он то же самое, когда я делаю точно так же и веду себя как холодная, бессердечная сука?» Она не сразу замечает стакан горячего чая, который он ей принёс вместе с полноценным завтраком, и внутри вновь разливается волна тепла. Кай сидит напротив двери и чувствует, как сквозняк прошибает её с ног до головы и вызывает нервную дрожь; она заворачивается посильнее в свою джинсовую куртку и продолжает есть.

— Почему ты ничего не взял для себя? — спрашивает она, Шура немного отвлекается от книги, но не опускает её полностью.

— Я не голоден, — Кай пожимает плечами: ответить ему на это ей, пожалуй, нечего. — Поем, лишь когда окажусь дома.

Она смотрит на его расслабленную фигуру, раскинувшуюся на спинке стула напротив неё, и убеждается в том, что бы ни произошло — всё в любом случае будет так, как он сказал. Ей бы хоть микроскопическую частицу его уверенности…

Когда она отставила тарелку в сторону и принялась за чай, Шура резко поднимается, шипит что-то вроде «Пойдём, скорее, допьешь по дороге» и почти тянет её за руку. «Какой нетерпеливый!» — сердито думает Кай, когда практически бежит за ним и старается не отставать, едва удерживая в руке горячий стакан. Сейчас она на него очень сильно злится — неужели нельзя было подождать лишних десять минут? Они выходят на дорогу, покрытую гравием, с обеих сторон которой находится бескрайнее пшеничное поле, среди колосьев иногда проглядывают голубые шляпки летних цветов и белые лепестки ромашки. Тут он уже позволяет себе выпустить её руку: Шура чувствует, как в сердце постепенно просыпается что-то родное, что-то знакомое ему с самого начала, — три года усердно учился, работал и ждал того дня, когда сможет вернуться сюда.

За эти три года почти ничего не изменилось: в нём пробудились воспоминания из его детства, запахи сырой травы и сжатого хлеба, тёплой влажной земли и аромата корицы, пропитавшего весь его дом, который он никогда не покидал так надолго. Первые несколько минут Шура даже не обращает внимания на Кай, которая тихонько идёт следом за ним и озирается по сторонам; она видит маленькие стайки крошечных птиц в пшенице, видит, как вдалеке покачиваются верхушки деревьев, и понимает, что поездку в купе поезда ни в коем случае нельзя ставить на одну чашу весов с тем, что она сейчас ощущает здесь. Под их ногами размеренно хрустит гравий, серые тучи медленно сползают с горизонта и открывают чистое, голубое небо; из-за появившегося солнца ей становится почти что душно.

Он на секунду останавливается и протягивает ей руку, и Кай дает свою ладонь лишь спустя пару мгновений, смотрит, как медленно сплетаются их пальцы — его немного шершавые и теплые с её тонкими и холодными; Шура смотрит на неё совершенно потерянно, что-то незнакомое съедает сердце заживо. Он с ней знаком всего-навсего три дня, а уже ощущает её как кого-то родного; только спустя минуту он делает шаг вперёд и наклоняется к ней.

Кай способна сохранять невозмутимость лишь в том случае, если никто не приближается к ней настолько близко; но из-за того, что Шура прямо-таки излучает заботу и безопасность, её инстинкт самосохранения отключается полностью. Первые несколько секунд она стоит неподвижно, скованная лёгким шоком, а затем позволяет ему обнять себя; Кай достаёт носом до его плеча и утыкается в колючий воротник его пальто, обнимая его за шею, ей в глаза лезут его рыжие кудри, поэтому она слегка собирает их в ладонь на его затылке. Сейчас её даже не смущает их разница в росте и то, что она вообще подпустила к себе кого-то настолько близко. Все её чувства смешиваются в непонятную массу, а к глазам подступают слёзы, когда Кай чувствует, как он нежно треплет её по плечу; ей не хочется, чтобы он её отпускал.

Кай понимает, что они обязаны подружиться: всё её существо этого постоянно требует, и ей хочется верить, что сейчас они находятся на правильном пути. «Смотри, не влюбись в него ненароком» — шутит она про себя и в то же время отмечает, что лучше уж в него, чем в кого бы то ни было ещё; ей ещё никогда не попадались такие парни, что уж скрывать, Кай уверена, что до неё Шура в принципе не имел никаких дел с такими, как она.

Он отстраняется лишь на секунду, чтобы поправить смявшиеся полы пальто, и наклоняется к ней снова, и Кай с большей уверенностью впускает его в свои объятия; тяжёлый рюкзак оттягивает её плечо, ветер ворошит выбившиеся из слабо заплетённой косы пряди волос, вдалеке слышно щебетание крошечных птиц в золотистых колосьях пшеницы. От него пахнет корицей и чем-то пряным, из-за чего у неё появляется отчётливое ощущение того, что она оказалась дома, где её всегда ждут и любят, — она была лишена этого с самого начала и очень сильно надеялась, что рано или поздно они смогут принять её как друга семьи. На периферии сознания маячат запахи тёплого молока, выхлопных газов из большого города и апельсиновой кожицы, бензина, новой книги и фруктового чая. Кай понимает, что от пахнет как идеал. Как что-то совершенное, Шура пахнет счастьем.

Он кладёт ладонь на её голову, привлекая к себе, и слышит, как взволнованно трепещет её маленькое сердце; полы пальто развеваются на ветру и легонько бьют его по ногам, ветер разбрасывает рыжие кудри и оглушительно воет. Шура смотрит вперёд себя, про себя испытывая чувство лёгкого торжества — они стали на одну ступень ближе друг к другу, это уже хорошо. От неё пахнет дорогим шампунем и сигаретами с ментолом, хотя Кай убеждала его в том, что не курит, легкий аромат цветочных духов пронизывает с ног до головы. Нужно отпустить и идти дальше, но у него банально не хватит сил, чтобы выпустить её. У Кай больше никого не осталось, в нём она видит единственного, кто смог бы провести её за руку в новый, лучший мир; в силу сложившейся ситуации она вынуждена ему доверять, куда бы он ни пошёл; и он прекрасно осознает свою ответственность.

Лишь спустя минуту она сама отстраняется; зрачки женских глаз расширяются, когда он осторожно берёт её лицо в ладони и смотрит на неё в полном умилении; Кай не может не улыбаться ему в ответ, одновременно краснея и волнуясь. Он убирает выбившиеся из причёски пряди за уши и только сейчас обращает внимание на её множественный пирсинг. Её сердце начинает биться ещё сильнее, а затем падает куда-то к желудку.

— Уже давно стоим, пошли дальше, — пробормотала она, высвобождаясь. Она испытывает такое сильное смущение, что удивляется, как вообще может что-то чувствовать подобным образом. Возможно, она просто не приучена к нежности и уважительному отношению; если бы он вёл себя с ней, как все знакомые до него, — то есть, грубо и отталкивающе, — она бы вряд ли почувствовала нечто подобное. — На горизонте появляются тучи. Лучше дойти до твоего дома раньше, чем нас накроет завеса холодного дождя.

— Однажды я так вернулся домой: весь промокший до нитки и чертовски продрогший, чем очень сильно перепугал свою мать, — произносит он с легкой усмешкой. — Она потом всю ночь сушила мою одежду над камином, я прекрасно помню тот день. Если бы я вернулся в таком же виде спустя три года отсутствия, это однозначно пробудило бы в ней ностальгию.

— Очень сильно сомневаюсь, что твоей матери понравилось всю ночь сидеть без сна и наблюдать, чтобы твоя одежда не подпалилась. Вряд ли тогда она была тобой довольна. На её месте я бы отвесила тебе по шее, как минимум, — она дерзко посмотрела в его сторону, и Шура совершенно смешался.

Дальше они идут вперёд по дороге в абсолютном молчании: Шура в процессе прогулки вертит в руках единственный пшеничный колос, одновременно с этим раздумывая над её словами; Кай собирает колосья и последние цветы в одну большую охапку, её прическа оказывается совершенно испорченной: от косы почти ничего не осталось.

— Подержи-ка, и попробуй мне только что-нибудь уронить, — он принимает от неё охапку из пшеницы и полевых цветов, пока Кай судорожно распускает остатки косы и заплетает волосы в высокий узелок. — А теперь отдай обратно.

От её плохого настроения больше ничего не осталось, и Шура это прекрасно видит: она идёт, слегка подпрыгивая, впереди, буквально через каждые десять метров лезет в высокую траву за цветами и высохшей травой, а он сам не может понять, зачем ей это нужно. Кай буквально светится в лучах высоко стоящего солнца — он замечает мелкие голубые цветы в её собранных волосах — и улыбается своей ослепительной, «очаровательной!» улыбкой, становясь для него похожей на утонченный бокал игристого шампанского, в то время как он — одинокая маленькая чашка горячего и горького кофе.

Кай больше не интересуют цветы и колосья пшеницы, её шаг постепенно замедляется; Шура идёт в одну ногу с ней и видит, как что-то появляется в её холодных, белых руках, которые раньше держали букет из цветов и пшеницы; её пальцы мелькают из стороны в сторону, а затем она надевает сооружённый венок себе на голову. Шура ухмыляется лишь на секунду; время их прогулки пролетает незаметно, и он уже видит очертания маленького провинциального городка, в который так хотел вернуться, и непроизвольно ускоряет шаг.

Он уже не обращает внимания на пшеницу и нежные цветы в её руках: всё, о чём он сейчас способен думать, это дом его детства, построенный двадцать лет назад его отцом и в котором через год появился он; Шура помнит хрустящий паркет в прихожей и ароматы маленькой кухни, цвет облицовочного кирпича и запах еловой хвои на втором этаже, где расположена его комната. Он помнит тихие и осторожные шаги матери, её тёплые тонкие руки, которыми она в детстве бережно обнимала его перед сном; он помнит высокомерное и горделивое выражение лица своей старшей сестры, которая уехала от них четыре года назад, — он ни за что и никогда ей этого не простит. Он помнит многое, воспоминания заставляют сердце болезненно сжиматься.

— Наконец-то я дома, — пробормотал он, когда они оказываются на главной улице, где все осталось по-прежнему: маленькие ресторанчики с убранными столами и овощные лавочки, почтальон на велосипеде движется навстречу идущим по каменной дороге пешеходам; машин здесь разве что стало чуть больше, и старые линии электропроводки заменили на новые. Кай осторожно касается его руки, и он смотрит на неё — она не могла представить себе Шуру в слезах, а сейчас молодая девушка видит в его глазах маленькие слёзы. Он угрюмо вытер их рукавом пальто.

— Наклонись, — приказывает она ему, и он спокойно делает то, о чём она его попросила; Кай слегка приподнимается на носки и с выражением немой сосредоточенности надевает ему венок на голову.

Только когда они подошли к его дому, где все осталось по-прежнему, он осознал, что всё это время, идя по улице, улыбался как идиот, чувствуя, как медленно покачиваются нежные головки цветов в его волосах. Шура отводит от неё взгляд не сразу и, чувствуя, как нежные лепестки касаются его лба, замечает в разбитом перед домом пространстве сада свою мать, которая увлечённо ковыряется в земле и совершенно ни на что не обращает внимания.

Кай видит её длинные рыжие кудри, виднеющиеся из-за поредевших стеблей высаженных и постриженных растений, они на пару тонов светлее и напоминают расплавленную, раскаленную медь. Женщина даже не предполагает, что всего в нескольких метрах от неё стоит её повзрослевший сын: скорее всего, она уже находится в крайней степени отчаяния и не верит, что её сын вообще когда-нибудь вернётся домой. Шура отмечает, что за эти два года она сильно исхудала, её лицо приобрело резкие геометрические линии, под высокими скулами расположились худые и впалые щёки. Он осторожно приоткрывает калитку и, пропустив Кай вперёд, заходит на участок, про себя отмечая, что всё здесь осталось в первозданном виде — как будто он уезжал не на три года, а лишь на пару дней.

Шура испытывает сначала лёгкое волнение, которое усиливается с каждым шагом; Кай предусмотрительно останавливается и говорит ему идти без неё — ей явно не хочется быть свидетелем первой встречи матери и сына спустя три года разлуки. Она наблюдает за Бетт: женщина делает всё медленно и спокойно, на подоле её юбки остаются пятна от свежей земли.

Она замирает, когда видит рядом с собой чужие ботинки, и поднимает взгляд вверх; Бетт видит лицо своего сына и первые пять секунд не может поверить в то, что это вообще происходит сейчас и именно с ней; а затем она резко вскакивает на ноги, оставив на газоне рабочие инструменты, и судорожно обнимает Шуру; Кай закрывает глаза и отворачивается — ей больно наблюдать за здоровыми отношениями родителя и ребёнка, потому что лишена была этого с самого начала. Она слышит, как Бетт плачет от счастья, и понимает, что, скорее всего, она уже успела её разглядеть, — Кай всё равно. Она может уйти в любую секунду, ничто её не держит. Никто попросту не посмеет удержать. Девушка сначала испытывает неловкость и зависть, однако позже все чувства переформировываются в бесконтрольную, необъяснимую злость. Она подхватывает с земли свой рюкзак и, устроив рукоять биты в правой ладони, направляется к калитке.

— Твоя спутница уходит, — Бетт напоминает сыну о существовании Кай, и Шура мгновенно от неё отрывается: он видит, как девушка демонстративно покидает участок и выходит на улицу, видит даже искры в её разъяренных глазах и побелевшие костяшки пальцев. Тех самых пальцев, которые всего несколько минут назад нацепили ему венок на голову. — При всём уважении, ты должен догнать её, если она тут новенькая.

— Кай! А ну стой! — он с хлопком закрывает калитку и бежит за девушкой по тротуару, через минуту догоняя и хватая за руку. Он на секунду приостанавливается, когда видит её занесённую прямо над его головой бейсбольную биту. — Объясни на милость, куда ты собралась?

— Ты хотел поскорее оказаться рядом со своей мамочкой — тебя можно поздравить, ты получил то, чего так давно хотел; теперь оставь меня в покое! — Шура хочет что-то сказать, но может разве что пару раз открыть рот и снова закрыть: пока она смотрит на него с такой яростью, он не способен сформулировать ни слова.

— Опусти биту.

— Или что, крутой парень? — она дерзко сверкнула глазами, — отнимешь её у меня?

— Если тебя устраивает подобный порядок вещей, могу и так, — он сжал её запястье сильнее и слегка провернул его в сторону, из-за чего Кай пошатнулась, как он и ожидал. — Это был единственный случай, когда я позволил тебе на меня замахнуться. Думаешь, что я не в состоянии тебя переиграть? Напрасно: я убедительно просил тебя мне довериться, а ты продолжаешь видеть во мне врага. Что же с тобой не так, девочка, раз у тебя настолько серьёзны проблемы с доверием?

— Прости, что-то я не припомню, когда ты вдруг возомнил себя моим персональным психологом и когда я дала тебе добро на анализ моих мыслей.

— Проблема даже не в этом: почему ты убежала? Твой побег заметила даже моя мать, которая на демонстративные поступки подобного рода привыкла закрывать глаза, — Кай чувствует, как стремительно краснеет, и хмурится: она понимает, что Шура сейчас смотрит на неё не иначе, как с осуждением. — Прости за навязчивость, но я не могу не поинтересоваться: а куда бы ты пошла, если бы я не остановил тебя? Ты бы предпочла жить в коробке из-под старой мебели?

— Всё, хватит нравоучений, — она поправляет съехавший рукав джинсовой куртки и разворачивается в направлении к его дому. Кай всерьёз злится на него, что он так просто её переиграл, но в то же время испытывает облегчение из-за того, что он вообще заметил её исчезновение. «Хочется верить, что ему не всё равно». Шура отчаянно пытается понять мотивы её поведения, но в конце-концов посылает все несчастные попытки к чёрту.

— Ты просто оторванная, наглая, дерзкая, взбалмошная, строптивая и упрямая девка без тормозов… — шепчет он себе под нос так, чтобы она не услышала, и направляется следом за ней. Хочешь, не хочешь, а все-таки придется с этого момента наблюдать за ней, а то чего доброго опять что-то натворит. — Из-за неё и её сложного характера у меня только прибавится проблем.

«Ты сам на это подписался… »

Кай быстро идёт обратно к его дому и видит выражение лица Бетт из окна: она нервничает и как следствие раздражается всё больше; Шура едва поспевает за ней. Она слабо представляет себе первый разговор матери и Кай: возможно, она уже успела сделать о нкй некоторые выводы.

В доме всё осталось на своём месте: тумбочка для обуви в прихожей и огромное зеркало в створках старого платяного шкафа; занавески на кухне как будто не снимали ни разу — те же, что и в тот день, когда он был здесь последний раз. Тогда он был ещё подростком, от которого на данный момет ничего не осталось, кроме россыпи веснушек, отросших рыжих кудрей и по-детски наивного идеализма. Шура медленно стягивает с плеч пальто после того, как поставил сумку и поставил гитару рядом.

— Мы познакомились, сын, — спокойно сказала Бетт, встретив его в гостиной: по сравнению с ним теперь она ощущала себя маленькой и хрупкой — насколько он вырос за эти три года, — она хорошая, правда слегка диковатая, у неё немного сложный характер, но это ничего.

— Надеюсь, она не сказала ничего грубого или наглого: это в её стиле.

— Конечно, нет; я так понимаю, ты хочешь, чтобы она осталась у нас, — губы Бетт трогает слабая улыбка, когда она видит его слабый кивок головы, — это великодушно с твоей стороны, я ничего не имею против. Думаю, старая комната Софи ей подойдёт.

— Ни в коем случае, — категорично ответил он, — поселить её в комнате Софи — не очень хорошая идея, прости. Я освобожу свою старую комнату наверху и переселюсь в кабинет отца, так будет лучше для всех.

Он бросает косой взгляд на Кай, которая сидит на диване в кухне, поджав одну ногу к груди, и напряжённо смотрит куда-то сквозь стену, и направляется к лестнице на второй этаж — удостовериться, что его комната в должном состоянии, чтобы ему впоследствии не было совестно за собственное решение. Шура слышит, как мать вновь начинает разговор с Кай, и надеется, что всё между ними пройдёт хорошо.

Он забыл совершенно, как выглядит его личный уголок в этом доме — его комната; всё осталось нетронутым, было только видны следы тщательной регулярной уборки. Шура уселся на свою кровать, услышав, как хрустят под ним пружины, — три года назад он мог вальяжно раскинуться поперёк матраса и пролежать в такой позе весь оставшийся день, однако теперь ему девятнадцать, и появилось нескончаемое море обязательств не столько перед окружающими, сколько перед самим собой и матерью. Он прекрасно понимает, что ей отнюдь не просто, — вне зависимости от того, рядом он с ней или нет. В течение этого года нужно будет занять пустующую должность, чтобы, с одной стороны, приносить деньги в семью, пусть и не очень большие, заодно и постоянно присматривать за Кай. Ей вообще он не завидовал — новые люди, новое учебное заведение, новая жизнь, — как она справится? Кому угодно, но только не ему отвечать на этот вопрос.

Шура достает пустую большую коробку из-под кровати и начинает аккуратно складывать свои вещи — книги, в первую очередь, — уже примерно зная, какую и куда он поставит в кабинете отца; возможно, со временем в Кай тоже проснётся страсть к литературе определенного направления, и эти книжные ряды вновь будут пестреть от разноцветных корешков. Сейчас же полки опустевают.

«Нужно будет с ней посоветоваться насчёт интерьера — эта комната больше мне не принадлежит, так что только ей решать.»

Он уже принимается снимать плакаты трехлетней давности, как вдруг голос Кай останавливает его.

— Не надо. Не трогай. Оставь их в покое, — она стоит у открытой двери и пронзительно смотрит на него, что заставляет его подневольно убрать руки. — Мне они нравятся.

— Как заберу отсюда всё необходимое, можешь обустраиваться, мать принесёт тебе постельное белье, подушку и два одеяла — вязаное, на всякий случай. Вдруг ночью будет холодно, лично со мной часто в детстве случалось.

— Кто такая Софи, и почему ты против, чтобы я жила в её комнате?

— Ты задаёшь слишком много вопросов, и вряд ли тебе так интересно знать ответы на каждый из них.

— Что за неубедительная попытка меня отвлечь от вопроса? — она упирает одну руку в бедро, — я хочу знать, расскажи мне.

— Знаешь чудесную поговорку: от любопытства кошка сдохла. Незачем тебе забивать голову подобной ерундой, — Шура поднимает коробку с книгами и направляется в сторону лестницы, слыша, как она что-то недовольно ворчит. — Располагайся. Завтра вместе с тобой отправимся за одеждой и учебниками; придётся на время обучения избавить тебя от драных брюк и джинсовой куртки. «Это же просто костюм бомжа, детка, я не позволю тебе в таком ходить!» — Шура видит, как уголки её губ слегка растягиваются в улыбке, и начинает тихонько спускаться по лестнице, держа коробку с книгами перед собой.

«Да уж, уголок, мягко скажем, неказистый, ничем не отличается от его предыдущего хозяина…» — Кай повесила свой рюкзак на спинку стула и присела на матрас, затем, сбросив ботинки, с нонами на него забралась, — «Старые обои, скрипящая кровать, стены тонкие, как из картона… Красотища, иначе и не скажешь…»

Она позволила себе раскинуться в позе звезды поперёк кровати и пролежала в таком положении несколько минут; однако потом Кай с большим усилием поднимается и начинает медленно разбирать свои вещи: немногочисленную мешковатую одежду — убрать в платяной шкаф; пару книг, журнал с комиксами и жестяную банку с жвачкой — на полки, где раньше одним ровным рядом покоились толстые книги Шуры. С первого этажа слышны звуки готовки — всё было здесь именно так, как он и рассказывал. «Где тетрадь?»

Кай вывернула свой рюкзак и осмотрела все карманы, но не нашла её. «Надеюсь, он ничего не читал!»

Она быстро побежала по лестнице вниз и почти что влетела в него; девушка запыхается и едва сохраняет ровный ритм дыхания.

— Где моя тетрадь? — Шура смотрит на неё в совершенном замешательстве и не сразу понимает, о чём она говорит.

— Не волнуйся, я не читал, — он возвращается в гостиную, где оставил Кай остывать, и протягивает ей тетрадку с измятой обложкой. «Спасибо хотя бы за это…» — Естественные науки, математика или литература?

— Что?

— Мне нужно знать, что ты больше предпочитаешь, в чём могла бы развиваться и чувствовать себя комфортно. Уж прости, но я не могу запихнуть тебя в первый попавшийся класс.

— Как ты это сделаешь, если эти люди обязательно будут спрашивать, кто я, откуда, где мои родители? Откуда ты знаешь, что меня не отправят домой?

— Мы с матерью будем отвечать за тебя, — Шура слегка треплет её по колену, пытаясь успокоить и подбодрить, однако Кай с каждой минутой волнуется всё сильнее. — Убедить их взять тебя будет непросто, но я постараюсь. Пойми, это гораздо лучше, чем гулять на заброшках с сомнительными компаниями.

— Они будут спрашивать моё настоящее имя, — Кай жалобно на него посмотрела, — ты до этого момента и сам его не знал: я при встрече тебе его не сказала.

— Я помню, что ты его ненавидишь.

— Мне его дала мать, которая впоследствии вообще забыла обо мне. Майя, моё настоящее имя — Майя. Ну здравствуй, Шура.

— Оно красивое, но Кай мне больше нравится: оно для меня уже стало родным, вроде. За четыре дня успел привыкнуть. Надеюсь, с Майей всё будет точно так же.

Кай придвигается к нему ближе и сама обнимает его; он позволяет себе обнять её не сразу. Девушка чувствует, как его ладонь гладит её распущенные волосы, и цепляется пальцами за его тонкий джемпер, оглаживая выступающие позвонки. «Надеюсь, с Майей всё будет точно так же.» — Кай тоже очень сильно хочет в это верить, однако не может себе представить, что когда-нибудь сможет здраво воспринимать своё настоящее имя, так как ужасно пристрастилась к псевдониму, который нравился ей гораздо больше. Он был немного грубее и звучнее, в этом можно было даже не сомневаться. Скоро её так будут называть по несколько раз за день, и ей нужно научиться не раздражаться из-за того, что это просто её гребаное имя, о котором она не просила.

Почему-то она не может воспринимать имя «Майя» иначе, кроме как мастерское издевательство матери.

Интересно, что ощущала её мать, когда стояла над покачивающейся кроваткой, в которой спала новорождённая девочка, и понимала, что вообще ничего к ней не чувствует? Единственное, почему она её оставила, — это редко проявляющаяся любовь к малышке со стороны отца. Именно поэтому, когда они развелись, Кай просила оставить её с отцом, которому даже не было на неё так безразлично: он регулярно проводил с ней время, давал деньги на карманные расходы — иногда даже больше, чем она была способна потратить, — сейчас эти деньги лежат в жестяной коробке вместе с упаковками жвачки в её комнате. Кай не хочет выпускать Шуру, она гладит его ладонью по волосам — ей ужасно нравятся его рыжие кудри, разбросанные по всему лицу веснушки и тёплые, глубокие глаза.

За обедом Кай сидит рядом с Шурой и молчит, больше обращая внимание на свою тарелку, чем на происходящее вокруг, — впервые за четыре дня с момента её побега из дома она вспомнила, что такое вкус нормальной еды на самом деле. Бэтт смотрит на неё и сына с лёгкой хитринкой, сама едва касаясь своего блюда кончиком вилки.

— Завтра утром нужно будет её подготовить, — говорит он матери, поставив грязную посуду в мойку. — Нужно купить ей книги и приличную одежду: в том, что на ней сейчас, в школу, где нам с тобой ещё один год работать, не пустят, в этом можно даже не сомневаться.

— Я тоже думала об этом, сын. Вещи Софи ей бы явно не подошли — Кай совершенно миниатюрная, хрупкая девушка, и старые вещи Софи будут велики ей на размера два как минимум. Она недоедала? Что-то мне кажется, что у неё явный недобор в весе.

— Нет, с ней всё хорошо, и не смей ей давать одежду Софи — её нужно было убрать как можно дальше или, в крайнем случае, отдать тем, кому она нужнее.

— Если тебе потребуются деньги, я могу дать тебе немного…

— Спасибо, я в любом случае их не возьму: моих мне более чем достаточно. Честно, представить её в чем-то кроме рваных брюк и джинсовой куртки для меня проблематично.

— Истинная бунтарка, никогда бы не подумала, что такие, как она, могли бы тебе нравиться, — улыбнулась Бетт, сложив руки на груди.

— Как ты можешь предполагать за мной подобные вещи? — она хохотнула, когда заметила, как от её предположения он весь раскраснелся и занервничал. — Ты просто приглядись к ней: она наглая, дерзкая, вероломная девчонка, у которой тормоза сбиты напрочь, и за эти четыре дня я в этом убедился.

— Когда Кай обнимала тебя в гостиной, она являла собой полную противоположность. Может быть, просто поблизости от тебя она ведёт себя так покладисто?

— Господи, мама, я не хочу это обсуждать с тобой, — Шура окончательно запутался и смешался. — Завтра нужно многое сделать, а я тебе тут пытаюсь доказывать, что не рассматриваю Кай с той точки зрения, о которой говоришь ты.

«Пока не рассматриваю. Черт его знает, может быть, этот момент все же когда-то настанет»

Когда наступает ночь, Кай ещё очень долго сидит напротив окна, опираясь о твёрдую поверхность сидения стула ладонью, и смотрит вперёд себя: она видит заходящее вдалеке ярко-красное солнце и парочку оранжевых облаков у горизонта; видит редко проезжающие по мостовой машины с включёнными фарами, как одна из них останавливается у дома на чётной стороне улицы; видит вышедшего из машины парня, но не находит в нём ничего примечательного, ничего, за что могло бы зацепиться её внимание. Кай смотрит в тёмно-синее небо, считает звёзды и слышит, как хрустит паркет на первом этаже и половицы на ступенях лестницы. Комната сейчас ей кажется пустой и неполноценной; сейчас она ощущает такую же пустоту в самой себе.

— Я принесла тебе чай, дорогая, — Бэтт осторожно постучалась к ней, зашла лишь на минуту, поставила полнос с чайником, чашкой и блюдечком печенья. Женщина ушла и закрыла за собой дверь прежде, чем Кай успела сказать ей «спасибо»

Изредка возвращаясь к остывающему чаю, она судорожно что-то записывает, удерживая тетрадь на коленке: «Неважно, что сейчас это выглядит как минимум нелепо, зато потом я перепишу это всё в свою записную книгу». Ей хочется с кем-то поговорить, а выходить из комнаты и искать его в практически незнакомом доме Кай не решается. В конце-концов, если ему будет что-то нужно, сам придёт.

Шура смотрит вокруг себя, стоя в центре кабинета отца, и не решается взяться за стопки покрывшихся пылью документов, он слышит хруст огня из камина, интуитивно хватает первый лист бумаги и, свернув его в снежный комок, бросает прямо в огонь.

— Заглянешь к ней?

Молодой человек оборачивается на голос матери: она стоит в дверях, оперевшись на косяк правым плечом, и смотрит прямо на своего сына. Шура бросил целую стопку старых бумаг в камин и отвернулся от матери: ему сложно смотреть на неё так же, как и раньше, хоть с момента их расставания и прошло уже три года. Безусловно, он не замечает никаких изменений: её волосы остались такими же огненными и вьющимися, лицо разве что слегка похудело в скулах, а во всём остальном окружающая действительность выглядит так, как будто он никуда и не уезжал. Шура не знает, как реагировать на это новое чувство. Он вернулся в свой родной дом, где он всегда был ребёнком, уже повзрослевшим человеком, а как небольшое дополнение притащил с собой не знакомую матери девушку, просто поставив Бетт перед фактом — Кай будет жить вместе с ними, и это не обсуждается. Возможно, он даже ощущает лёгкие отголоски вины.

От Бетт пахнет корицей, слоеным тестом и сухими яблоками, со стороны кухни распространяется приятное тепло от духовки и бурлящего белого вина под крышкой старой кастрюльки. Интересно, Кай в этой какофонии теплых ароматов, шуршащих звуков готовки и сладких пирогов будет выглядеть как что-то нелепое?

— Если бы я ей был нужен, она бы позвала, — Шура продолжает освобождать отцовский стол от бумаг и как будто бы бесконечной груды вечного хлама, покрывшегося вековой пылью: в огонь полетели старые нераспечатанные письма и свернутые, непрочитанные номера ежедневных газет. Бетт покачивает головой, но решает ничего не говорить; лишь спустя минуту он понял, что она ушла на кухню вытащить пирог из духовки. Он вспомнил себя в возрасте пяти лет, рыжего кудрявого мальчика, который, стоя на стуле рядом с кухонным столом, заглядывает матери через плечо и наблюдает за быстрыми движениями её тонких рук, нарезающих яблоки в мелкие кусочки. Он вспомнил, как вместе с матерью в детстве присматривал за пчелами, как он пускал слюнки, когда мать и отец бережно качали золотистый жидкий мед, который давали ему лишь в случае серьёзной простуды. — Да, именно так. Если Кай что-то потребуется, она сама спустится за мной.

«Со стороны это, наверное, больше похоже на позорное бегство. Возьми в кулак свою хваленую выдержку и просто иди к ней!»

Зачем? Не исключает варианта, что она испугается и выставит его за дверь. Такой исход тоже вполне ожидаем, учитывая её сильные проблемы с доверием. О чём он будет говорить с ней, когда поднимется к ней? Кай, однозначно, выглядит слегка напуганной резко изменившейся обстановкой: она не спустилась на ужин, поэтому матери пришлось принести ей молоко и печенье на ночь.

«Как ты можешь ожидать от неё каких-то действий, если сам бежишь от контакта? Шура, иногда ты просто пустоголовый рыжий идиот!»

Он не заметил, как пространства в кабинете как будто стало чуть больше: перед ним стоял чистый письменный стол, и сама комната отца выражает определённое величие. Шура бросил на диван свою подушку с одеялом.

Ночное небо сегодня было чистым и бесконечным, звезды же кажутся небрежно разбросанными золотыми вкраплениями, которые на холсте оставляет неумелая рука начинающего пейзажиста. Молодой человек смотрит в потолок, иногда ворочаясь из стороны в сторону, мучаясь от невозможности уснуть сейчас. А на втором этаже, за дверью его маленькой комнаты, приставив стул к окну и забравшись на него с обувью, сидит маленькое беззащитное существо, которое тоже любуется звездами и мечтает когда-нибудь стать такой же звездой для кого бы то ни было, чтобы он, смотря на обыкновенное ночное небо, непроизвольно вспоминал очертания её лица и нервный тихий смех.

Этим вечером они так и не поговорили, хоть Шура несколько раз уже заставал себя за желанием подняться. Кай легла спать немного расстроенной и соскучившейся по их общению, пусть даже слегка саркастичному и грубоватому — данные оттенки в их беседы всегда приносит именно она, — но, просто разговаривая с ним, Кай уже чувствует себя кому-то нужной.

И всё равно, что она засыпает уже через пятнадцать минут, как забралась в постель.

И всё равно, что Кай на утро не вспомнит теплую руку Шуры на своём затылке, поглаживающую её по пепельным волосам и поправившую съехавший край одеяла.

Глава III

«Oбними же меня, прошу
Mне так больно, но я держусь
И надеюсь, что я дождусь
Твоих тёплых пальцев»

(с) Солнце октябрьским утром

Кай лежит на спине в тёмной комнате, свесив с кровати ногу: она проснулась посреди ночи и больше не смогла уснуть. Она ворочается, ёрзает, злится оттого, что не может удобнее улечься; у горизонта уже видна занимающаяся рыжая полоса. В последнее время спит Кай очень плохо, мучается от кошмаров и не может убедить себя, что та жизнь для неё уже закончилась. Почему-то для неё не существует полной уверенности в том, что её отец не начал её искать, — она не хочет его даже видеть, настолько он ей осточертел.

Она вспомнила выражение лица Шуры, его светящиеся расплавленной медью кудри, спадающие на глаза и закрывшие пол-лица, и огорчилась оттого, что он к ней не пришёл вчера вечером. «Ни черта ты эгоистка! Только познакомились, а ты уже требуешь от него постоянного присутствия рядом. Засунь чувство собственности себе в задницу!»

Нельзя ни к кому привязываться, кому-то давать даже первый шанс, потому что ты свыкнешься с этим человеком, а когда он вдруг решит уйти, тебе будет максимально больно. Можешь продолжать дальше холодно к нему относиться, язвительно шутить и проявлять самые отвратительные черты своего характера, делай всё, что угодно, чтобы он не смог втереться тебе в доверие. Чтобы он не смог занять всё пространство в твоих мыслях, чтобы, если он сделает тебе больно, ты не особенно сильно страдала, возможно, не страдала в принципе.

«Ага, говоришь так, как будто сейчас твоё будущее зависит только от тебя самой!»

То, что он взял её с собой и предоставил кров, уже заслуживает хоть какого-то уважения. Шура мог не обратить на неё внимания и оставить её на произвол судьбы. Но он не сделал этого. И как он вообще умудряется так спокойно терпеть её несносный характер, если она прямо-таки может открыто ему грубить и даже угрожала сломать ему руку?

Кай вышла из комнаты и, тихонько спустившись по лестнице, направилась в кухню; настенные часы показывают пять часов утра, за окном видно, как в золотых лучах восходящего солнца поднимается туман. В маленькой комнате она встречает мать Шуры, стоящую у плиты и помешивающую содержимое кастрюльки.

— Доброе утро, — Кай немного опешила и даже сделала шаг назад, когда женщина направилась в её сторону с объятиями. Девушка чувствует себя максимально скованно и неуютно: обычно подобные проявления нежности ассоциировались у неё с дальнейшими истериками матери, и Кай подсознательно ждёт этого. Но Бетт осторожно обнимает плечи девушки своими тонкими руками и гладит её по спине, Кай не отвечает ей тем же: её руки безвольно висят вдоль тела. От Бетт пахнет кориандром, сушеными фруктами и апельсиновой цедрой. Она вдруг вспомнила ароматы на пальто Шуры — зелёный чай, запах выхлопных газов из большого города, свежая выпечка, корица и карамель. Кай поджала губы и ничего не ответила. — Ты хорошо спала, милая?

«Сегодня какой-то день гребаных сюрпризов?»

— Терпимо, — она не понимает, как ей реагировать на подобное отношение, но знает, что её отстраненность выставляет её дикой в глазах матери Шуры. Бетт пожимает плечами и разворачивается к плите, кидая щедрую щепотку корицы, гвоздики и новую порцию засушенных яблок, которые остались с урожая прошлого года. Она немного уменьшает огонь и накрывает бурлящее вино крышкой.

— Хочешь чего-нибудь? Шура говорил, что ты очень мало ешь. Не хочешь кусочек тыквенного пирога?

— Давайте, — сухо отвечает Кай, усевшись за стол и подперев рукой подбородок. «Говори что угодно, думай что угодно, мне всё равно», — Шура ещё спит?

— Мой сын долго спит, — с улыбкой говорит мать Шуры, — думаю, проснется часа через два.

«Какой счастливый…» Её режим уже давно окончательно сбит, она чувствует себя уставшей и злой, просто потому что опять проплакала всю ночь в перерывах между урывками беспокойного сна. Здесь, на табуретке в маленькой кухне, круглогодично заполненной ароматами и солнцем, стоит старый запылившийся патефон с золотистой горловиной и тонкой колючей ножкой; он как будто находится не на своём месте. Ты тоже находишься не на своём месте, не забывай об этом. Ты здесь ненадолго. Вся окружающая действительность так и шипит ей это на ухо. Кай видит движения Бетт у плиты, её руки и рыжие кудри, и невольно вспоминает её сына, который, вероятнее всего, появится здесь только спустя некоторое время.

Несмотря на внутреннюю раздражимость, ей хочется его увидеть. И не хочется в одно и то же время.

Она даже не сказала «спасибо» за завтрак и поднялась; Кай чувствует себя поистине паршиво. Как будто всё, что она представляла, сидя напротив него в поезде несколько дней назад, совершенно не соответствует реальности. Либо невероятно прекрасно, либо отвратительно; Кай ещё не знает, чему отдать предпочтение.

— Я думала, ты спишь? — она видит раскрытые двери кабинета и возвышающуюся фигуру Шуры над большим столом. Он поднял на неё взгляд: как и она, он был в мрачном настроении, на нём не было той лёгкой улыбки, которую она уже привыкла видеть. Он распрямляется, берёт в руки очередную стопку бумаг и бросает в камин.

— Отец оставил после себя столько ненужного хлама… — он смотрит на тлеющие бумаги, как чернила на пергаменте из-за воздействия пламени становятся синими, и не понимает, почему Кай не подходит. Она стоит в дверях, оперевшись о косяк плечом. Точно так же на него вчера смотрела мать. Ему это не очень нравится. — Ты готова?

— Смотря к чему?

— Попрощаться с этим костюмом плохой девчонки. — Шура смотрит на неё и пытается улыбнуться, но получается с натяжкой, да ещё и не очень правдоподобно. «Да черт возьми…»

— Непосильная для тебя работа. Можешь купить сколько угодно блуз, брюк, кардиганов и свитеров — мои предпочтения в любом случае выберут это, — она упёрла руку в бедро.

— И все-таки это необходимая мера, — говорит он таким тоном, что Кай уже начинает думать, что, скорее всего, так и есть, — пойдём со мной.

Они выходят из дома, осторожно закрывая дверь, Шура, одетый в рубашку и свободные брюки прямого кроя, и Кай — в рваных джинсах, чёрном топе и тяжёлой куртке. Когда он говорит ей «Садись» и указывает на переднее сидение автомобиля, она слегка опешивает и смотрит на него совершенно потерянно: она не знала, что Шура умеет водить, и думала, что они вполне могут добраться куда бы то ни было пешком.

— Если ты не сядешь, я запихну тебя в багажник, — Кай повинуется и забирается в машину; в ней бушует внутреннее волнение и чувство опасности, хотя до это этого времени она думала, что Шура не может сделать ничего плохого. Как бы то ни было, нужно постараться сохранять уверенность в нём. Жаль, что у неё нет этого умения, а выработать его в одиночку у неё не получится. Седьмое чувство всегда говорит ей никому не доверять. Даже если этот кто-то — тот, кто делает всё, чтобы тебе помочь, чтобы защитить тебя.

Никаких дружеских уз, никаких обязательств, ничего. Полагаться придётся только на себя саму — Шура никогда не сможет быть рядом с тобой, куда тебе ни захотелось бы пойти.

Он ведёт машину медленно, умиротворённо и спокойно, Кай видит его костлявые кисти рук, одна из которых плотно усыпана тёмно-рыжими веснушками, видит его аккуратно замотанные до локтевого сустава манжеты и опрятно сидящую на нём поношенную рубашку приятного светлого цвета. Напоминает яблочное вино — такое же золотистое, искрящееся и бодрящее. Его кудри с правой стороны лица немного выдают вперёд, падая на глаза и перекрывая лоб, с левой стороны — тщательно расчёсаны и убраны за ушную раковину. Она кладёт ноги в ботинках туда, где лежат какие-то старые потрепанные книжки, и смотрит вперёд себя. Окно рядом с ней закрыто полностью, в салоне немного жарко, с улицы чувствуется едкий и противный запах прелой опавшей листвы, жареного мяса с какого-то участка и дождевой воды. Влага, хруст камней под колёсами.

— Я думала, мы просто купим одежду и забудем об этом, — она не надеется, что Шура отвлечётся на неё и ответит. Вообще она не имеет тенденции на что-то надеяться. Бесполезная способность, как по ней. Оставляешь всю ответственность абсолютно посторонним людям и освобождаешь себя полностью. Какой после этого ты сильный человек? — в смысле, я не предполагала, что нам ещё нужно будет до этого ехать.

В незнакомой старой машине. На сидениях, скрипящих от вонючей обивки и старой кожи. С человеком, которого я по воле судьбы совершенно не знаю.

Шура смотрит на неё сквозь рыжие кудри. Кай испытывает двоякие ощущения и хмурится ещё больше: ей то ли хочется придать ему симметрии и осторожно убрать пряди его волос с лица, то ли оторвать ему рыжие патлы. Она путается ещё больше, когда на её дикий взгляд он отвечает улыбкой. «Издеваешься?»

— В этом и плюс подобных посёлков: постоянно приходится ездить. У нас там только живут, а учиться и работать — это для городишка побольше масштабом. Сними ноги оттуда, пожалуйста.

Кай смотрит на него и специально, как будто провоцируя, убирает сначала одну ногу, затем вторую; она слышит хруст гравия, который резко заканчивается, когда автомобиль выезжает на дорогу, покрытую тёмным, истрескавшимся в мелкие частицы асфальтом. Ветер треплет его рыжие волосы, она чувствует запах скошенной травы за окном и старается укрыться от сильных потоков воздуха. Кай слегка улыбается, когда на открытой местности неподалёку от скопления маленьких одноэтажных домиков видит небольшое стадо кудрявых овец. «На Шуру похожи. Такие же кудрявые и незнакомые». Они ходят по пастбищу одним большим белым пятном, подгоняемые мальчиком с прутиком, щиплют горькую траву и совершенно не обращают внимания на то, что сейчас творится вокруг. Как будто для них вселенная сконцентрирована на одном предмете, составляющем интерес к их скучной овечьей жизни, — найти как можно более сочную траву и умять, пока другие не нашли её раньше тебя. Какие они милые и беспомощные. Вся жизнь только и состоит в том, чтобы неуклюже бегать, есть траву и тихонько блеять. «Даже моя жизнь интереснее, если разобраться»… 

Однообразная жизнь тоже Кай не по душе. Однотипность очень быстро начинает действовать на молодой мозг. Несменяемость действий и обстановки рано или поздно приведёт к полнейшему умственному отупению. Вряд ли это то, ради чего она сбегала из дома.

Она сбегала, потому что больше не может так продолжать. Потому что вдруг загорелась желанием лучшей жизни, гораздо более интересной и наполненной эмоциями, чем у неё была. И эти дни до того, как встретила его… Чёрт, она всерьёз не может отличить один от другого.

Шура — её отправная точка. И теперь только от неё зависит, куда она пойдёт. Он ничего ей не должен, ни в коем случае она не может даже думать о том, чтобы просить его помощи. Ты прекрасно можешь сделать это сама.

Наступит сентябрь, это неизбежно; она выйдет в новое для себя место, где её либо полюбят, либо возненавидят. Второе гораздо более вероятно: она никогда не отличалась покладистым характером, им даже не нужно надеяться, что Кай будет спокойно потакать им. Не в её смену. Но Шура же в любом случае будет рядом? Он же не кинет её, не посмеет? Возлагать на постороннего все свои мысли и надежды — самое мелочное и жалкое, на что ты способна, Кай, — она хохочет у себя в голове, но на лице ничего не отображается, кроме дернувшегося правого уголка тонких губ. Пора уже прекратить это делать; никто тебе не нужен, кроме тебя самой. Никто не сделает что-то так, как хочется тебе, в точности. Ни о какой точности и идеальном взаимопонимании не может быть и речи. Пока ты трепещешь и раздумываешь, будет ли он рядом, ты от той девчонки, которой была месяц назад, ничем не отличаешься.

Ты должна презирать прежнюю Кай. Презирай Майю. Потому что она была молчаливой, бесхарактерной, слабой и податливой. Потому что она была пластичной; новая Кай не имеет права позволять себе подобную роскошь. Оставь её либо для счастливых, либо для богатых: ты же не относишься ни к тем, ни к другим.

Девушка на секунду вновь бегло осматривает его: он такой спокойный, умиротворенный и тихий, как будто от него глупо ожидать чего-то плохого. Но Кай не верит в его полную беззащитность: седьмое чувство отчетливо кричит ей, что с ним не всё так просто. Она видит в нём полную противоположность себя самой: значит, не всё с ней так плохо.

Кай вспоминает, почему сейчас сидит рядом с ним: его первичная цель — выбрать для неё подходящий школьный костюм и учебники, он, вероятно, и не задумывался о том, что будет вынужден провести с ней целый день. Она просит себя не обращать внимания на грозные чёрные вещи — их у неё и без того достаточно; а разбавить образ парой воздушных рубашек тоже неплохая мысль. Возможно, тогда она перестанет ощущать себя иссохшим колючим терновником. В конечном счёте, терновник тоже раз в год покрывается мелкими нежными цветами; почему бы ей тогда не попробовать?

Кай уже отвыкла от большого количества прохожих на улицах города, но здесь их можно было пересчитать по пальцам. Город слишком тихий, слышны только шорох автомобильных шин по асфальту, щебетание маленьких птиц и завывание слабого ветра в высоких деревьях.

Шура останавливает машину и кивает ей в сторону двери.

— Выходи осторожно.

— И без тебя знаю.

«Это сейчас было обыкновенное занудство или волнение?» Кай видит перед собой чистую улицу, несколько пятиэтажных домов; через балконы рядом стоящих зданий перекинута бельевая верёвка, а перед домами разбито что-то вроде цветочного садика. Космеи и настурции хорошо цветут в этом году. Шура говорит что-то о том, что нужно будет пройтись несколько минут; ей абсолютно все равно. «Как будто бы меня кто-то спрашивает…» — усмехается она про себя. Хочет она или не хочет, ей в любом случае придётся пойти за ним. Хоть её и бесит эта зависимость, она прекрасно понимает, что никто по сути и не предлагал ей выбора.

Пока он ходит по магазинному павильону из стороны в сторону, Кай почему-то заинтересовывают аквариумные рыбки неизвестного для неё вида на прилавке. Она махнула в его сторону и пробормотала, что может всё упаковывать; он просто пожимает плечом и предупреждает её, чтобы она не жаловалась. Шуре хочется, всерьёз хочется верить, что она ему доверяет или хотя бы пытается. Он не знает, каким образом она отреагирует; возможно, Кай не станет носить то, что он выбрал.

— Симпатичная кофта, — пробормотала она, дёрнув его за рукав; именно сейчас он осознает, насколько выше неё: её нос на уровне его груди, голова запрокинута, пепельные волосы слабой косой собраны за ушами. Она выглядит сейчас очаровательно и мило, хоть со стороны из-за чёрной одежды и массивной обуви похожа на наёмного убийцу. — Можно купить?

— Почему ты спрашиваешь?

Кай хмурится и смотрит в его глаза с холодным упрямством.

— Потому что мне не все равно, что носить в твоём доме. Возможно, Бетт это не понравится.

— Она к подобному относится совершенно нейтрально, — он впервые испытывает неловкость в общении с ней, и Кай прекрасно это видит; на её губах постепенно расползается слабая, тёплая улыбка. «Нечасто я её вижу». — Можешь по этому поводу особо не волноваться.

— Купишь что-нибудь себе? — спрашивает она, когда Шура уговаривает её остаться на несколько минут в маленьком ресторанчике, чтобы пообедать. Кай ждёт свой суп и хрустящие хлебцы, он же не стал ничего себе заказывать. Девушка не понимает, почему он так стесняется есть при ней. «Что с ним не так?» — тот свитер с рыжим принтом бы тебе подошёл. Ты бы уж точно стал солнышком.

Она смеётся, перебирая пальцами салфетку, а Шура пытается найти в её словах скрытый смысл.

— Почему ты не ешь при мне?

— Потому что я не голоден.

— Даже не надейся, что я позволю тебе съесть мои сухарики, которые я, между прочим, заказала для себя.

Когда ей принесли её обед, Кай забыла обо всём на свете. Шура сидит напротив неё, у него трясутся руки под столом, ему отчаянно хочется чем-то себя занять. Нужно было взять с собой тот старый томик из собрания отца, почему он не подумал об этом? Интересно, смогла бы Кай стать для него лучшим другом, которого у него никогда не было? Смогли бы они сохранить свои тёплые отношения даже спустя десять, пятнадцать, двадцать лет; смогли бы они вспоминать давно прошедшие времена их бурной юности и хохотать, сидя под пледом в креслах напротив друг друга? Интересно, что бы она ему на это сказала, если бы они провели всю жизнь вместе, путешествуя, бесконечно сменяя поезда и самолёты, наспех завтракая в маленьких забегаловках или же в кафе около заправки? Где стоит постоянный запах кислого кофе и скисшего молока, мокрой еловой хвои и бензина. Вряд ли бы Кай смогла от этого отказаться: она однажды сама сказала ему, что бежит от своей прежней жизни и ищет что-то новое. Что ж, ей бы вполне могло понравиться то, что мысленно он ей уже предложил…

Сидящий за соседним столиком начал раскуривать сигарету, и Шура недовольно морщит нос и отворачивается в сторону. Большое скопление народа всегда раздражает, как и оглушительный шум, гудение машин и матерный русский язык, как компании шумных и дерзких подростков, как сварливые женщины пятидесяти лет, которые всегда жаждут поучить жизни или почитать нотации, когда совершенно никто их об этом не просит. Шура все ещё не знает, чем занять руки, поэтому подзывает официанта и заказывает кофе. Его готовят чертовски долго; «Как можно так долго варить один чёртов кофе?!»

Обстановка вокруг начинает реально раздражать, и он чувствует, как нервически дёргается правый глаз. Интересно, она ничего не заметила?

Он ещё минут пятнадцать ожидает её у входа, стараясь сохранять терпение, Кай появляется рядом со стаканом кофе и бумажным пакетом, в который завёрнуты тёплые сэндвичи.

— Я и для тебя взяла: есть в сыром, помидорами и ветчиной; есть с бужениной, горчицей и салатом. Какой будешь? — счастливая и сытая Кай светится в лучах солнца и витрин маленького ресторана, снова напоминая ему тонкий и изысканный бокал, наполненный игристым шампанским. Если бы он только имел на это право, он бы поцеловал её. «Держи себя в руках, идиот». Шура отпил свой кофе и обжег язык, поэтому ничего не ответил; он только с усилием кивает в ответ. И умоляет больше никогда в жизни даже не допускать подобных мыслей, Шура понимает, что ему станет за них стыдно рано или поздно.

«Я всерьёз не знаю, как к тебе относиться: ты просто оторва, дерзкая, своенравная и мнительная; без понятия, что произошло в твоей жизни — помимо существования в одном доме с неадекватными родителями, — но могу сказать точно, это на тебя очень сильно подействовало. Ты можешь меня бесить и заставлять восхищаться в одно и то же время, ты не игрок с двойным прикрытием, ты тройная дрянь, я в жизни не встречал тебе подобных. В тебе вообще есть что-то искреннее, что-то настоящее? Под этой маской дерзости и грубости есть что-то чувствительное, лёгкое и доброе? Видимо, есть, я просто рядом с тобой чувствую себя ослепшим калекой, либо ты специально себя выставляешь с не выгодной для самой себя стороны. Зачем тебе это надо? Неужели так сложно показать себя настоящую? Или ты всё ещё видишь во мне скрытую угрозу? Что ж, в таком случае мне по-настоящему жаль тебя…»

— Ты чего встал? — Кай смотрит на него своими бесчувственными глазами, и Шура понимает, что у него земля как будто исчезает из-под ног. Он ни о чём не думал на данный момент, его голова была пустой и чистой, он даже не вспомнил о том, что всерьёз представил, как мог бы по-дружески поцеловать её в щёку. Попробуешь — она выбьет тебе зубы. Решишься? — Шура?

— Можно я обниму тебя? — Кай как будто находится в состоянии лёгкого шока и оцепенения, но все-таки позволяет ему сделать один шаг вперёд, ближе к ней. Она нервно убирает за ухо выпавшую из прически прядь волос и выдыхает губами: «Да, пожалуйста».

Возможно, когда-нибудь настанет день, когда она сможет спокойно его к себе подпускать, но это случится не сегодня и даже не завтра. Чувствуя запах кислого кофе, перетёртой гвоздики, измельчённого перца и тёплого молока, Кай также чувствует нарастающее беспокойство и страх перед ним; ему бы это уж точно не понравилось. Она обнимает его неумело, он слышит её участившееся дыхание и всё понимает. Не прошло и минуты, прежде чем он её отпустил: на сегодня с неё хватит.

И пока они едут по опустевшему шоссе, Кай смотрит на его рыжие кудри, в которых постоянно играется ветер, и кажется, совершенно перестаёт думать. Если бы она умела рисовать, это вполне могло бы стать лучшей картиной за всю её жизнь. Но как рисовать, так и жить Кай не умеет, даже не имеет понятия, какого это —жить и наслаждаться каждым днём? Она всегда считала, что рождена ради страданий, рождена для уныния, депрессии, боли и слёз, но почему бы просто не наслаждаться тем, что ты просыпаешься каждый день? А Шура тоже ловит кайф от этой жизни, просыпаясь по утрам?

«Какой кайф от жизни, если, например, сегодня он был вынужден спать на неудобном диване отца, устроив голову на жёстком подлокотнике?» Будь она Шурой, каждое утро, просыпаясь, она бы вставала без всякого желания и материлась вовсю на этот жёсткий, покрытый истёртой кожей диван, и, вполне возможно, ей даже стало бы легче от этого. Выпустила дух на невинную мебель, умница! Кай опять усмехается и прячет улыбку ладонью, чтобы не отвлекать Шуру от дороги, а внутри неё, в её сознании, маленькие черти вовсю хохочут и плачут от смеха.

Она вспоминает их — теперь уже общий — дом и медленно выдыхает, вспоминая ароматы маленькой кухни, золотистое вино в кастрюльке, накрытое крышкой, кусок тыквенного пирога, сладкий кофе со сливками и тёплую улыбку его матери. Потрясающая женщина. Интересно, она вообще догадывается, насколько очарователен и поразителен её сын? Кай уверена, что и без её слов Бетт это знает: она видит её тёплый любящий взгляд, устремлённый на него, и чувствует, как в сердце скребётся чувство обиды на своих родителей. Что такое любовь родителей — Кай не знает. Не знает основополагающего и такого банального для каждого ребёнка. Ей хочется плакать, кричать от боли, но машина Шуры — явно не самое лучшее для этого место. В конечном счёте он ведь ни в чём не виноват, а значит не сможет до конца понять. Она ни к чему его не обязывает, ей просто нужен хороший друг, Шура подходил под эту роль идеально.

Впрочем, что бы он ни делал, он всё делает идеально. Сам он — молодой, рыжий, чертовски очаровательный идеал, и она рядом с ним как минимум выглядит нелепо со своей замкнутостью и ненавистью к людям и окружающей действительности.

Ей хочется пригладить его растрёпанные ветром волосы, даже на визуальном уровне они кажутся ей мягкими. Кай непроизвольно сжимает ладони, после того как представила их в его кудрях, и чувствует интенсивный прилив крови к щекам. Она всерьёз считает его красотой неземного масштаба, божеством, олицетворением идеала, а сама понимает, что он никогда так же не подумает о ней. Кай чувствует к нему не больше, чем слабую симпатию, и отчаянно жаждет дружбы с ним. Проблема лишь в том, что она сама не может себе этого позволить.

Что с ней будет, когда через два дня ей придётся выйти в новое учебное место? Вряд ли её спокойно примут: она хорошо знает школы — предыдущая не отличалась хорошей репутацией, а её одноклассники вообще были отбитыми на голову идиотами. Стоит отдать Шуре должное; если он готов возвращаться туда на подработку, значит там не так уж и плохо. «Из-за твоего дрянного характера всё может сложиться в точности до наоборот!»

Когда Бетт зовёт их обедать, Кай всё время наблюдает за Шурой, за его движениями и за тем, как ветер путается в его волосах. Его мать зачем-то решила оставить их одних, быстро исчезнув из беседки со странной улыбкой на тонких губах. О чём она думает? Полагаю, тебе лучше не знать.

Он спокойно ест свой суп, сосредоточенно уставившись в книгу и не обращая внимания ни на что, происходящее вокруг, лишь изредка запуская руку в блюдечко с сухарями из белого хлеба. Кай понимает, что её восприятие мира здесь совершенно иное: здесь солнце ярче и небо чище, пение птиц — громче, шуршание машин по дороге — не такое раздражающее. Всё постепенно становится простым и понятным. «Что бы я ни отдала, лишь бы навсегда остаться здесь»

Рядом с ним и Бетт. Чтобы каждый день видеть его растрёпанные кудри, растянутую футболку от пижамы и веснушки, становящиеся более отчётливыми с каждым днём. Или просто кожа становится белее? В любом случае, она каждый день будет рядом с ним, и Кай понимает, что это самое правильное, что можно придумать.

Насколько очаровывает её эстетика и спокойствие новой русской жизни, когда нет никакой грубости и токсичности, когда она не ощущает ни за что своей вины. Она вспоминает панораму ночного неба, и ей тотчас же хочется отрастить крылья и взлететь, чтобы оказаться ближе к звёздам. «В тебе просыпается романтичная соплячка, Кай»

И она даже не пытается утереть под ресницами маленькую слезу.

— Кай, суп стынет, — Шура напоминает ей об обеде, даже не оторвавшись от книги, которую держал пальцами свободной руки почти на середине. Ей вдруг стало чрезвычайно интересно, о чём он читает, но внутренние принципы не позволили ей взглянуть на верхнюю часть страницы, где было курсивом выделено название. Она бормочет что-то похожее на «Я помню, спасибо» и неуклюже берет ложку в руку. Кай смотрит прямо в стол, у неё трясутся поджилки и кончики пальцев, перед глазами лишь его веснушчатые щеки, тёплые глубокие глаза и облако вьющихся волос. Девушка чувствует острый прилив тепла к сердцу и поджимает колено к груди, чтобы положить на него подбородок.

Слышны только звуки пения птиц, постукивание столовых приборов и шелест листьев от фруктовых деревьев в саду.

Она решается попросить его о прогулке лишь к вечеру, когда дневная жара последних летних дней идёт на спад.

— Ты когда-нибудь наблюдала за закатом? — спросил он её, когда они выходят на дорогу, покрытую светлым гравием, через калитку в конце сада; Кай спустя минуту отвечает «Нет», кутаясь в свою куртку. «Так и не посмотрела новые вещи» — думает он, снимая свой пиджак и накидывая ей сверху на плечи. Они видят ярко-оранжевое солнце, около которого плывут два тонких облака, от губ Кай идёт пар, Шура упрямо заставляет себя не обращать внимания. Показать ей? То место, с которого я наблюдал за закатом вместе с сестрой, когда мне было лет шесть. Вряд ли на это ещё когда-нибудь будет возможность. Он подает ей руку и ждёт, когда она примет её. — Пойдём со мной.

— Что ты задумал? — он чувствует её волнение, из-за него дрожит женский голос; ей всё ещё сложно доверять кому-то, и Шура прекрасно это видит.

— Всё хорошо. Я не сделаю ничего плохого. Пойдём со мной. — Ещё много времени пройдёт, прежде чем она научится доверять людям, но он ни в коем случае не будет её торопить: у них для этого есть бесконечно много времени.

Кай не видит ничего, что происходит вокруг, и смотрит на него как будто в прострации, двигаясь за ним как будто по наитию и чувствуя засохшие стебли оставшейся пшеницы, которые касаются её щиколоток. Солнце медленно приближается к горизонту, и Шура начинает идти быстрее, буквально таща за собой Кай через поле, он очень боится не успеть. Для него это такое же откровение, как признаться в любви, но воспринимается совершенно по-другому. Ему очень хочется подарить ей эту частичку себя, он уверен, что это на сто процентов её восхитит.

Они смотрят на закат, на вечернее небо, окрашенное во все оттенки рыжего и нежного розового, а Кай всё ещё чувствует предательский жар на своих щеках от его ладоней, которыми он закрывал ей глаза. Несмотря на чувство смущения, в её душе бушует дикий восторг, сердце бьётся и скачет, как обезумевшее. Не спрашивая его разрешения, Кай ложится головой на его коленки, разбросав по влажной траве пепельные длинные волосы; она чувствует запах ещё тёплой земли, сжатой пшеницы и пыльцы от последних цветов. Травы вокруг них шумят и покачиваются, иногда хлёстко ударяя её по лицу.

Неподалёку от двухэтажного дома, у которого на чердаке включена настольная лампа, который впитал за несколько лет аромат тыквенного пирога, молотых специй и яблочного шампуня, на возвышенности в поле сидит пара молодых людей, девушка лежит молча на его коленях, про себя считая первые ночные звёзды. «Я бы могла подарить их тебе, если бы это только было возможно». Мимо них пролетела одинокая пчела, которая направилась в сторону скопления домов — его даже сложно назвать деревней. Богом забытое тихое место — звучит неплохо.

Кай чувствует его ладони в своих волосах и вновь начинает нервничать, хоть в животе и появляется то ощущение, называемое эффектом бабочек. Доплетя её косичку, Шура просто потрепал её по голове, и она впервые в жизни понимает, что открылённа и счастлива. Что в нём видеть потенциальную угрозу — как минимум глупо и неразумно. Он сам это ей говорил не один раз, и только сейчас она ему поверила. Ей уже всё равно на закат, на пару тонких облаков, освещённых лучами уходящего солнца, на мокрую холодеющую землю. Её сознание чисто и свободно от мыслей.

И засыпая в своей комнате, Кай выводит в своей тетради последнее слово новой записи, чувствуя, как слипаются глаза.

«Хотела бы я говорить с тобой постоянно, как будто для этого у нас есть вся жизнь, как будто темы для бесед у нас никогда не закончатся. Я бы научилась готовить по рецептам твоей матери, я бы пропахла корицей, кофе и сливками, если бы это помогло мне стать на шаг ближе к тебе. Я бы хотела лежать в твоих объятиях, чувствовать тепло твоего тела и биение сердца под рёбрами. Я бы носила твои свитеры, закатывая длинные рукава и наслаждаясь одеколоном, смешавшимся с запахом твоего тела. Я бы научилась печь печенье и варить глинтвейн, чтобы под Новый год когда-нибудь остаться один на один в маленькой гостиной и беседовать вплоть до ударов курантов. Ты бы смеялся, воодушевлённо что-то рассказывая, а я бы внимательно слушала и буквально впитывала в себя каждое слово. Чтобы потом воссоздать в голове нашу беседу и заново прочувствовать волшебство нашей дружбы. Я бы хотела запутаться руками в твоих волосах, настолько они прекрасны, они восхищают меня, от них исходит необъяснимое тепло, и я хочу забрать от него мельчайшую частицу. Я хочу каждый день смотреть на закат, хотя мне на него совершенно всё равно. Пусть это эгоистично, но я готова на всё, что делает тебя счастливым, что приносит краски в твою жизнь. Смогу ли я в ней оставить хоть какой-то след? Сомневаюсь… Но рядом с тобой я ощущаю себя самой счастливой на свете, мне кажется, что я вернулась домой — в свой настоящий дом, где я должна была оказаться с самого начала. Невозможно отрицать твоё сильное влияние на меня: ради тебя, пройдёт ещё немного времени, я буду готова сделать всё. И наша с тобой зарождающаяся дружба — это настоящий дар судьбы, который я, скорее всего, не заслуживаю. Ты слишком прекрасен для этого мира. Слишком прекрасен и очарователен, чтобы связываться с такой, как я.»

— Не против, если я побуду с тобой, пока ты не заснёшь?

Кай резко поднимает голову и видит его в дверях: Шура, одетый в пижаму и свитер поверх неё, ждёт, когда она разрешит ему зайти.

— Валяй, — она неопределённо махнула рукой и спрятала тетрадь под одеяло. — С чего вдруг такое желание?

— Может, это тебя удивит, но мне было немного одиноко, и я подумал, что раз уж мы что-то вроде друзей, то почему бы нет?..

— А, ну понимаю… Если честно, я думала, что ты уже спишь.

— У меня бессонница последнее время, очень плохо сплю, хотя до этого на учёбе спал как младенец. Не пойму, почему это происходит именно здесь, со мной.

— Можешь сесть, если хочешь, — Кай садится на кровати, прижав коленки к груди и утягивая за собой одеяло, тем самым освобождая ему место. Шура садится не сразу, сначала подкладывает свою подушку, которую принёс с собой, к стене. — И что теперь? Будешь сидеть здесь, пока я не усну?

— Если тебе не хочется о чем-нибудь поговорить, то да.

Кай прячет тетрадь между складками одеяла и надеется, что он этого не видит.

— Я тебе кое-что принёс. Просто почему-то подумал, что это могло бы тебе понадобиться, — Кай смотрит на него совершенно шокировано, не понимая, откуда он узнал о том, что ей нужна маленькая записная книжка, и когда он успел её купить. Шура вкладывает ей записную книжку в ладонь и чувствует, насколько она холодная. — Может, что-нибудь скажешь. Ты выглядишь жутковато, как будто тебе никогда ничего не дарили.

— Откуда ты узнал, что мне нужна записная книжка?

— Заметил, что ты что-то пишешь в тетрадке, когда мы ещё вместе ехали в поезде. Думаешь, я не отмечаю подобных вещей? Наивная, — он снова улыбается, и Кай ещё сильнее хочется его обнять.

— Спасибо, — тихо отвечает она, засыпая у него на коленях, завернувшаяся в одеяло, и сжимая маленький подарок в руках. Она чувствует запах его тела и домашнего мыла, он успокаивает и создаёт ощущение, что она находится в нужном месте и в нужное время. Шура сегодня вынужден спать в её комнате, и единственное, о чём он жалеет, — в комнате отца протоплен камин, и тепло уйдёт впустую.