Вкус замечательного ничего разъедает язык, глаза смыкаются; я уже готов умереть. Но я боюсь, я слишком счастлив, чтобы хотеть смерти. Почувствовав запах лучшей жизни, я ей и жил, я не боялся людей, государства. Я завоевал ту девушку, которую полюбил. Я мыслил здраво и рассудительно. Я редко впадал в предрассудки. Я не хочу бросать все это. Жизнь ценнейший дар!

Но эгоистичная старуха смерть меня не спрашивает. Она вообще молчалива. Эх, трудно ей спросить меня хотя бы: «ну, сколько тебе надобно сынок еще годков, чтоб дописать все мысли?»; ведь знает, старая гадюка, что нужно мне сейчас сто лет и через сто еще мне сто добавить попрошу, а дальше сто, сто, сто, до миллиона так дойду, а может дальше, пока мне жить совсем не надоест. Я удручен, подавлен, времени нет. Но дарит иногда она часы для тех, кто жизнь потратил на забеги, и утром высыпаться он не думал. Их иногда старушка не берет, но я, как пароход, дымящий и направо и налево своею трубкой, уж надымил себе на тысячу гробов. Но жив я, должен благодарность старухе смерти вмиг отдать и преспокойно умирать. Но в смерти, знаете, банален. Боюсь ее, она мой бич. Ее неугомонный клич все по ночам ко мне приходит, терзает душу, все немеет, и ведь любовь меня не греет, когда старуха спит со мной, и если обнимусь с женой, то мне теплее быть не может, когда один мороз по коже.

Я устал.

Глубина осознания этого меня пугает. Сколько уже можно жить? И можно ли больше? Дорогая жена, дети, я не хочу вас покидать. Здесь мое место, но знайте, уйду я не по собственной воле».