Помню  ее, пощечины  на  своем  лице, и  то — Дураки! И  ее те  слезы. И то, как  я  первый  раз  прикоснулся  в  ее  каюте  к  ее  телу.

  Я  вспомнил, как  повредил  ее, одурманенный  любовью. Дикий  и  не осторожный.  И  как  она  заболела. И  как  я  ее  нес  на  руках, тогда  с  палубы на  глазах  Дэниела. Больную, слабую  и  беспомощную. Мою  ненаглядную американку  Джейн. А, сменившись  после  вахты  с  Дэниелом, ласкал  ее, прижимая  к  себе, теми  двумя  ночами  в  ее  каюте. И  не  отходил  от  нее. От моей  малышки  Джейн.

  Помню, как  она  играла  со  мной, как  совсем, малолетняя  девчонка, бегая  в своем  желтом  изящном  купальнике  по  палубе  яхты. Убегая  от  меня. И красиво  выгибаясь  в  спине, как  дикая  гибкая  кошка, свешивалась  с леерного  носового  ограждения. Прямо  под  волнорез  Арабеллы  своей головой, сверкая  на  ярком  жарком  океанском  солнце  своими  золотыми  в ушах  маленькими  сережками. И  длинными  и  черными  как  смоль вьющимися, как  змеи  до  самой  пенной  воды  волосами. И  я, напуганный каждый  раз  такими  ее  дикими  любовными  забавами, ловил  ее, свою  Джейн на  руки. И  носил  по  всей  качающейся  на волнах  яхте, как  дурак одурманенный  ее  любовью. И  бился  сам  о, все, получая  синяки  и  ссадины, но, только  стараясь  не  зашибить  свою  безумную  любовь. А, она  хохотала  и целовала  меня. Целовала  как  сумасшедшая. Она  действительно  была сумасшедшая  от  любви  ко  мне. Моя  красавица  Джейн. Целовала  она  меня страстно  и  безудержно  безумно.