— Значит, Глафира  умерла? — сочувствующе  вопросительно  продолжил  разговор Тимофей — Сочувствую  тебе, Всеволод. Жалко  твою  бабенку. Она  у тебя  болела  долго, я  знаю. Сочувствую.

— Да, зиму  перетянула, а  летом  вот  померла — добавил  Всеволод  и  замолчал, повесив  голову  и  обнимая  поникшего  тоже  сына

  Тимофей  Кожуба  достал  из  кармана  перед  глазами  других  партизан армейскую  железную  со  спиртом  фляжку.

 — Давай  помянем  ее — произнес  тихо  он, и  протянул  ее  Всеволоду. Тот  взял  и  молча, хлебнул  из  фляжки  и  отдал  ее  назад  владельцу. Тимофей  тоже приложился  и  тоже  замолчал, глядя  на  тот  перед  ними  в  темноте  яркий полыхающий  языками  пламени  костер.

  Артюхов  вытащил  из-за  пазухи  кисет  с  махоркой  самосадом  и  листок рваной  старой  завалявшейся  газеты  и  скрутил  самокрутку. Он  поджог  ее  от горящего  костра  и  закурил. Самосад  распространился  приятным  ароматным запахом  по  кругу  вокруг  костра. Тимофей  тоже  достал, только  уже  сигареты. Трофейные  немецкие. Он  прислонил  к  себе  вертикально  автомат  к левой  в  хромовом  сапоге  ноге  ППШ  и  тоже  закурил.

— Даже  не  верится — сказал  неожиданно  снова  Тимофей  Кожуба — Не  верится, что  брат  меня  предал. Предал  всех  нас.

   Он  посмотрел  на  окружение  людей  и  на  старшего  Артюхова.

 — Мне  сказали  про  это позже, когда  его  убили. Может  даже  теперь  и  к лучшему. Я  даже не  знаю, как  бы  сейчас  себя  повел  бы, если  бы  с  ним встретился. Даже  стыдно  перед  своими  товарищами  Всеволод.