— Обязательно лягу. Самым первым и лягу. Да ведь и вы ляжете?
— Да прямо рядом с вами, батюшка, и лягу. Ни секунды не задержусь.
— А мне бы хотелось так, чтобы вы жили. Чтобы я лёг, а вы жили. Дальше жили с душою вашей, обнаженною.
— Да как же так, сударь мой? Вы стало быть с ляжете, а я жить буду?! Уж вы не обижайте, Лексей Валениныч. Ни за что я без вас жить не буду, а лягу непременно и не думайте даже, и не просите, не просите, не просите…
— Да ведь, кто-то же остаться должен здесь. Это что же будет на Руси-матушке, если мы все поляжем. И такие люди как вы – остаться должны. Широкие, размашистые, а нам казенным за вас умереть и положено. И я, лично, за честь почту – умереть за вас и за Россию.
— Ой, да что же вы удумали – за меня помирать? Господь с вами, не позволю. Это вы как хотите, а умирать без меня — не позволю. Вы в доме моем, в моей шубе, моё вино пьете и меня хвалите, а я вас умирать без себя отправлю. Я русский, я христианин в конце концов. Я рядом лягу и точка, и не возражайте, ради бога. Да мыслимо ли себе представить, что вы уже всё, а я всё еще… Как же я жить то без вас смогу? Как? Как? Как?!!!
И пауза отчаяния повисла надолго. И долго не слышно было ни звука почти, только открывались где-то двери, да в окно залетал и поскрипывал по комнате шорох ветра. И оба барина вдруг тихонько заплакали, а потом сразу зарыдали навзрыд, и слышно стало, как кинулись их обнаженные души в объятия друг друга. А потом, наплакавшись, суетливо и нежно прощались, и гость вежливо отказывался от корзиночки с винцом и карбонатиком, а хозяин-таки умолил и настоял таки.