26
На утро меня переполняли разные интересные эмоции, они являли собой такой, своеобразный сумрак, говоря по правде.
Будучи по-особенному бодрым, я выбрился как следует, привел себя в порядок, даже надухарился и надел свой самый лучший, дорогой и любимый костюм.
И вот, такой весь распрекрасный, с бурею в душе стою перед табуретом. Стою и думаю: «Я слишком слаб… Слишком чист и умен для этого мира, и по большей степени от своего ума я только несчастен, от ума и любви… Не нужен я этому миру, никому не нужен». Я встал на табуретку, передо мной висит петля, ее скоро надеваю и затягиваю, да покрепче на своей бренной, молодецкой шее. «Прощай, жизнь!» – С такими словами из-под себя и выбил табурет. Теперь я как петля, весел и дрыгался… Но вместо весьма ожидаемой смерти я получил резкое и больное падение. Люстра, на коей была петля, – каким-то образом не выдержала меня и отвалилась, а вместе с нею – я. Полетев вниз, приземлился с диким грохотом, вдогонку на меня упала люстра, здорово трахнув по горбу.
Бодро поднявшись, ко мне пришло как будто бы прозрение, я крикнул:
– Баран! Что я творю? Нет, я еще не настолько слаб, чтобы сводить концы с концами путем досрочного прерывания своей жизнедеятельности добровольно! Да и в общем-то, знаете, умирать, оказывается – довольно неприятно…
27
Раннее майское утро. Я стоял в дверях литературного клуба, мое тело ломило, а душа… Со мною ли она? Горьким и убитым взглядом я смотрел на Аркадия. Он стоял у окна и глядел на меня в ответ каким-то знакомым, жалостливым взглядом, без всякой злобы и обиды. Его силуэт купался в лучах утреннего солнца, ауру его окутывала соловьиная трель за окном. Он выглядел как ангел… для меня. Осмелившись, я прервал меланхоличное молчание – ныне жизнь моя потеряла всякий смысл. Я убит, растоптан, обращен в пыль. И я убит самим собою, нет, своей правильной душою. Душою, Аркадий…
