Идя по городу и принимая снежинки лицом, мельком глядел я и на город. Его хмурый и по-тривиальному смурной видок навевал мне мысли о моем нынешнем положении в жизни, о декадансе, коим страдали я и моя душа нынешним временем. Забавно получается: вот она – взрослая жизнь, ну, относительно, однако ничего радикально не изменилось. Как был никому не интересен и тем более не нужен – так и остался. Еще и такое чувство гадкое, будто бы в жизни мне делать совсем нечего, но это же не так. Я выдающийся художник, общепризнанный и учащимися, и руководством училища. Хотя, может, в этом и подвох? Они видят во мне не личность, которая выражает состояние своей души и мысли на бумаге, а лишь инструмент для облагораживания, то, что может как-никак, а улучшить положению по заведению. И ведь я бы не смел даже думать так, как думаю сейчас, если бы мне было дозволено рисовать от души, а не то, что прикажут. Больно сие неинтересно выходило.

Вокруг происходящее часто меня так тяготило, что, казалось бы, мне и не спастись от него нигде, эта бытовая простота и однотипность давили собой на все мое существо. Единственное, что меня спасало, – это рисование. Я словно уродился мэтром изобразительного искусства, в этом ремесле мне не было равных. Я старался посвящать этому делу более всего своего времени, несмотря даже на различные экзамены, сессии и прочие жизненные испытания. Когда у меня в руке мостился карандаш или кисть, а предо мной стелился желтоватый лист – ну, или мольберт, – я чуял, будто ухожу из повседневного существования и попадаю куда-то, где никого, кроме меня, и ничего, кроме моего произведения, нет. Ни посторонних, вечно отвлекающих чувств, ни таких же людей, но, помимо этого, еще и невежливых и крайне бестактных.