– Кто этот фразер? Ой, простите-с, алый херувим революции! – с иронией вопросил я, поравнявшись с Аркадием.
– Ты что!? – Изобразив наигранный удивленный вид: – Живешь в нашем городке и не знаешь известнейшего тутошнего поэта – Сергея Александровича Стояковского, глашатая борьбы с прибавочной стоимостью? Ну, батюшка, эт – позор!
– Ах как жаль, какой я гаер… – Я сделался посерьезнее. – Нет, серьезно, кто это?
– Ну, как его звать – ты знаешь, а ко всему прочему, он – посредственность, не более. Очередной красный, ни дня нормально не работавший, босяк, но не в материальном плане, а в духовном. Ко мне на прожарку сюда такие часто захаживают. Потом плачут, сильно плачут. Ведь живой дискурс – это вам не лапшу на уши в интернете вешать.
– Позорище. Это же надо при своих пролетарских сочувствиях выглядеть как истинный буржуй, а на деле как кабачок.
– Ну почему же? Скорее как корнеплод. А вообще, этот Стояковский – весьма и весьма известен и популярен в узких кругах нашего города.
– Дай угадаю – среди школяров?
– Да-да.

Мы сидели за столом, когда Аркадий спросил меня о том, почему я стал так редко появляться. Закурив и дав прикурить своим побратимам, я рассказал все как есть – и о Краммере, и о Марте, и даже о гонораре, обещанном за картину.

Затянув горький дым Аркадий, сказал:
– Лично я знаю в городе только одного Краммера. И он приличный искусствовед, было дело, учил меня как-то ввиду того, что сам он работал преподавателем в училище. Был я еще не Аркадием, а Аркашей, но тогда уже заприметил за этим Деби какую-то причудливость, и семья у него тоже странная, мигрантская, да и все они те еще фанфароны, поважнее нас всех вместе взятых будут. А коли ты уже видел самого Деби Краммера, то понимаешь, о чем я говорю. А? – Он хлопнул меня по предплечью.
– Есть такое. По виду он вроде ничего, а ведет себя странно, по крайней мере – так чувствуется.
– И какого это – рисовать красивую голую девушку? – спросил меня Дрозд.
– Знаешь, как-то странно. В смысле, Марта – достаточно непонятная девушка.
– Что ты имеешь в виду?
– Последнее время, пока я ее рисую, она ведет себя странно. Не стесняется, стоя нагой передо мной, задавать мне неприличные или личные вопросы, в ответ посмеивается, бывает что-то типа подразнивает. – Затянувшись: – В целом, кокетничает чересчур. Вот, представь, два дня назад – пришла, разделась, встала в позу, а я рисую и не могу понять, что в ней изменилось? А потом как дошло! Она, эти самые… – Жестом показал на места, где обычно располагаются соски. – Так сказать, более колонизировала это стало видно оттого, что они стали заметно сочнее и краснее. Я ей говорю: «Это что такое?» Она мне: «Это яблоки для Адама, ведь Ева их уже отведала».
– Ох…
– И тут я вот этой библейской темы не понял, что к чему…
– А…
– Так это еще не все! Вчера, при прощании поцеловала свою ладонь и быстро прильнула ею к моим устам, до этого же все обходилось поцелуем в щеку, с которого я тоже выпадал, он, зараза, еще и продолжительней с каждым разом становился!
– Я вот все хочу узнать: а что тут такого-то? Тебе неприятны ласки mademoiselle? – спросил Дрозд.
– Дело не в этом! Мне просто максимально не комфортно, да и до неприличного странно, что едва знакомая мне леди, связанная со мню только исключительно деловым образом, позволяет себе так флиртовать. Меня такая фривольность всегда лишь отвращала.
– Тут все очевидно. Есть два option (варианта): либо ты ей понравился, либо она просто ветренная девушка.
– Да по барабану мне! Что о первом, что о втором – мне просто противно думать. Лишь бы работу быстрее закончить, получить деньги, и главное – стать свободным! А то я уже начинаю сожалеть о том, что взялся за это дельце.
– Хм, почему бы тебе просто не попользоваться ею? Ты же сам говорил, что она красива.
– Не отрицаю, но она совсем не в моем вкусе. Она слишком развязна, для меня возмутительно. – Произнеся это, я похоже сделал странный вил, посему от Аркадия последовал вопрос.
– Че скуксился?
– Ну-ну, не балуй, Аркадэ, с чего ты взял?
– Да видок у тебя скверненькой. Признавайся, не ломайся, тут все – свои!
– Ладно, я похоже это… Влюбился, да.
Дрозд моментально разразился вопросом:
– В кого? Фотография есть?
– Она, она так проста… совершенно обычная и еле примечательна девчонка, вместе с тем две косички ее русых волос и взгляд голубых глаз сквозь линзы очков… Он просто завораживает. Она спортсменка, волейболистка, ко всему прочему, по-детски умилительна. Несмотря на всю простоту, скромность что ли, она для меня, похоже, чертовски красива. Ах, жалко – занята. Что не дает мне права даже приставать к ней.
– Oh-oh-oh, mon ami Amur a frappé! (О-о-о, друг мой, Амуром пораженный) Не печалься!
– Но почему?
– Я считаю, ami, что любовь – штука конечная. Не надо беспокоится, не надо страдать, и даже в этом случае – не надо думать, кстати, пожалуй, это единственный жизненный случай, в котором можно не думать. Пройдет время, ты все это перетерпишь, и она, любовь, – улетит, развеется, будто бы и не было. Останутся лишь воспоминания, которые ты будешь вспоминать со смехом и старческим стыдом.
Аркадий воскликнул:
– Протестую! – Затем он повернулся ко мне и выдал: – Право влюбится даровано каждому, а вот уже способность к его реализации – другое дело! Так что тебе, брат, я советую послушаться сердца и принять решение, что угомонит брожение твоей ухарской души. Ибо, в сущности, не все так просто, всегда на твоем пути в жизни встречаются преграды, а иначе ж быть не может. Мы взрослые люди, и с этим надо мириться, а вот с тем, что отделяет тебя от твоего счастия – нет!
– Но позариться на чужую девушку это… как-то не красиво. Я не хочу быть злодеем, что разрушил другие отношения.
– Без мнения, точки зрения и своей собственной морали, в сущности, получается, в мире не может быть как «плохих», так и «хороших» явлений. Они просто есть, и только человек способен задавать им окраску и придавать смысл. И в зависимости от умозаключений, воззрений личности, происшествие может трактоваться как «хорошее» или как «плохое». Более того, многие, опасаясь за свое социальное положение, специально придают спорным с точки зрения мышления явлениям «нейтральный» или «неоднозначный» характер. Короче говоря, я считаю, что ты не должен морочить себе этим голову. Ты так молод для таких терзаний … И она молода. Не все первое равно единственному. Мне кажется, что ты не сделаешь ничего плохого, если попытаешься проявить к ней особенное внимание. Если не получишь взаимности – значит, не твое, насильно мил не будешь. А вот если она одарит тебя лучиком своего интереса, то тут уже все гораздо глубже. Отсюда следует, что у нее есть причины для этого, как пример – некрепкая любовь или еще чего похуже, может быть, она вовсе не счастлива.
– Ну не знаю, все равно как-то сомнительно за это. – Я лукавил, в душе мне прельстили слова Аркадия, очень даже прельстили.
– Не ломайся – попытайся! Ты только вспомни классическую литературу, эту романтику, сделайся ее героем и покори даму… Ах, какая прелесть!
Тут встрял Дрозд:
– Мне как реалисту кажется, что ты, Аркадий, все излишне гиперболизируешь в своих рассуждениях, романтизируешь бессмысленные страдания по недолговечной единице жизни – другому человеку.
– Не скрою, я сентиментален и романтичен. – Вновь закурил. – Любовь – синоним жизни. Это явление сильнее всего на свете. Если же все рассматривать в подобной конструкции, то и дружба – лишь фикция. – Тяжко вздыхая: – Знаешь, Евгений, я же тоже человек и тоже влюблялся, тоже безответно. В моем случае не было и шанса… – Он посмотрел в пол грустными глазами. Подымая их на меня, сказал: – Об этом, может быть, потом.
– Ну-с, хорошо…
Аркадий вновь завелся:
– Возвращаясь к твоему, Павел, реализму. Так я его считаю самой максимальной безвкусицей на Земле. Это же надо быть настолько квелым и пустяковым в душе, чтобы смотреть на все так, как оно рисуется! Ты пойми, я не против объективности, я против этой вот материалистической скупости личности человека к миру, пограничное с раздражающей деревянной прямотой. – Затушив сигарету: – Современный человек он одновременно и циник, и до крайности раним. Забавный парадокс.