В октябре 1917 года в Севастополе было неспокойно, по ночам кое-где постреливали, возле морского госпиталя был выставлен караул от Флотского Экипажа.  Где-то в середине месяца раннее утро разорвали сирены на судах и гудки паровозов. Владимир выглянул в госпитальное окно, вся набережная была запружена народом. Вились красные флаги, оркестр играл «Марсельезу». Выступали ораторы на высокой трибуне, но сквозь многоголосый рев было слышно лишь: «Долой». «Прапорщик, закройте окно, еще наслушаетесь. Я господа, такое уже слышал полгода назад в Петрограде,»: высокий капитан-лейтенант погладил раненую ногу, поморщился и добавил: «тогда матросня, солдатня и мужепесы тоже поорали, погуляли, вина попили всласть, да только когда на фронте опять ввели расстрелы, все и успокоились». Однако капитан-лейтенант на сей раз ошибся. Через неделю пришли известия из Кронштадта о матросских расправах над офицерами, выздоравливающие стали незаметно покидать госпиталь, оставались одни лежачие и контуженные. В один прекрасный вечер госпиталь посетил бородатый комиссар в окружении матросов с винтовками и в ожерелье из пулеметных лент. Окинув взором почти опустевшую палату, он остановил свой взор на стоящем в синем халате Владимире. «А вы, юноша, не знаю вашего чина, желаете послужить Революции»: с жаром произнес красный бородач а-ля Карл Маркс в молодые годы. «Прапорщик Клюкин к Вашим услугам, гражданин товарищ комиссар»: торжественно произнес заготовленную заранее речь Владимир, втайне понимая, что надо как-то жизнь свою продолжать. «Нам услуги не нужны, место в Красной Гвардии надо заслужить, записывайтесь желающие в батальон пешей поддержки, наград не обещаю, но паек будет как у всех, и форму подкинем», с тем обрадованный комиссар и удалился, и напоследок облобызал Владимира, обдав его густым амбре из первоклассного самогона и квашенной капусты.