Само собой, дверь в комнату никогда не закрывалась. Все двери были нараспашку. Комната сияла покоем, уютом и дружелюбием. То и дело в проеме показывались детские лукавые лица, залитые смехом и солнечными лучами. Письменный стол содержался в полнейшем порядке. Комната ловила каждый шорох, даже самое тихое дыхание, скрип пера и карандаша по дешевой бумаге или стук клавиш на печатной машинке. Паркет притих, только в трех местах стоило приземляться с опаской, могло скрипнуть так, что и снизу приходили жаловаться, а особо нервные хватались за сердце. Такая уж манера общения была присуща паркету в этой комнате. Стены, побеленные сверху и выкрашенные в небесно-голубой, начиная с середины и до полу, хранили сотни воспоминаний в виде фотографий, заметок, записок, открыток, календарей, оставшихся еще с поза-поза-поза-прошлых лет. Из каждого угла смотрели на вас бесчисленные незнакомцы, сменяемые то отрывками из книг, то кулинарными рецептами, то маленькими настенными часиками, работавшими почти бесшумно. Тумбочка, опершаяся на две книжки, стояла, накренившись, с трудом удерживая на себе груды рукописей, журналов и газет. В противоположном углу висела клетка с попугаями, по утрам принимавшимися выяснять, кто в доме хозяин, а кому – подносить зерно и вычищаться главному перышки. Никто не жаловался на возню птиц, устраивавших концерты ни свет ни заря. Все гремели посудой, смеялись, включали музыку, вальсировали из одной комнаты в другую. Полы возмущались, когда соседка, принесшая пирожки или суп, наступала на больную паркетную мозоль. Стены отзывались хохотом, отодвинутая занавеска, служившая, скорее, полотенцем, чем защитой от вторжений, трепетала, подбрасываемая порывами ветра. Кот, лениво развалившийся на лежаке ровнехонько в центре комнаты, одним глазом наблюдал за солнечными зайчиками, прыгавшими по тонким светло-зеленым занавескам, никогда не задергиваемым. Рано или поздно, кот сдавался и уподоблялся маленькому котенку, прыгая и резвясь, гоняя блики, взбираясь к самому потолку. А по ночам комната освещалась фонарем, выражавшим свое почтение в изящном поклоне. После одиннадцати все утихомиривались и расходились по комнатам. И только наша еще долго ворочалась без сна, наслаждаясь длинными теплыми деньками, наполненными звуками веселья и удовольствия.