– Виновен. Виновен во всем и готов принять любое наказание за свою гордыню.
– Встань, сын мой, и пойдём поговорим, как присуще христианам: с открытым сердцем и искренней верой! – с этим словами он взял Луиса за плечо и постарался крепко его сжать. Тот поднял глаза, полные слёз и раскаяния, но ничего не сказал и молча последовал за священником в его келью. Там он не стал садиться, а снова упал на колени и спрятал лицо в руках.
– Не надо, не надо, – попытался успокоить его падре, но у него ничего не получилось. Слова шли не от чистого сердца, а врать он не хотел. Все его мысли сейчас были заняты судьбой семьи де Молина, а не утешением Луиса. Давно он уже не пребывал в таком волнении.
– Не знаю, что делать, святой отец, но выслушайте и посоветуйте!
– Я сделаю всё, что в моих силах… – осторожно ответил священник.
– Я решил не ждать и поехал сразу к ним. Я подумал, что вы их предупредите. Простите… Мы ехали очень долго. У брода река поднялась, нам пришлось вести коней под уздцы. К утру мы были у перевала и только к полудню добрались к той узкой дороге вдоль скалы, вы знаете… На ней не разъехаться и двоим. Там мы столкнулись лицом к лицу с толпой крестьян. Они шли нам на встречу, – Луис сглотнул слюну. В горле пересохло. Он поискал глазами воду, но не найдя, продолжил: – Куча народу впереди, а за ними в повозке – они. Вдвоём. Каталина с женихом. Лиц не было видно, но я успел разглядеть её платье. Подумал, что в этом же платье она могла бы ехать со мной, но… но она уже была не со мной. Я рванулся вперёд, а они стали разворачиваться, и не смогли. Узко там очень, вы, наверное, знаете. И лошади как раз в том месте рванули… и прыгнули прямо в пропасть. Как на крыльях. У меня до сих пор стоит перед глазами это платье внизу на скалах – всё в крови. Господь всё видит, падре, Он всё видит. Как я мог усомниться в этом?! Он не дал им муки, которые я придумал, а просто взял их себе в царствие небесное, а мне оставил только их мёртвые тела и горе на всю жизнь. За что же он погубил их, а меня оставил жить?.. – Луис упал лицом в ладони и заскрежетал зубами. Плакать он давно не мог.
