И сразу следом Веар вызвали в оплот. Наив проводил её до самого входа — теперь было можно. Во дворе уже ждал новенький микроавтобус. Они обнялись, и Веар шептала ему на ухо:

— Уходи, не смотри, как меня будут увозить. Уходи домой! Иначе я сорвусь, выломаю эту чёртову дверь и убегу!

— Я что-то придумаю. Я обязан что-то придумать! Береги себя! — ответил он.

— Мы обязательно встретимся! — сказала Веар, вырвалась из его объятий и вошла в оплот.

Наив послушался, поднялся в квартиру и даже в окно не стал смотреть, чтобы не было искушения в него следом выйти. Вечером Веар написала, что её на поезде отправят к морю, что с ними обращаются очень хорошо и что все девчонки ревут, а она нет. Старается не плакать.

XXXII

Мама ждала его, смотрела в окно, отодвинув фольгу. Наив шёл к ней с тяжёлым сердцем. Шёл просто потому, что если он сейчас с кем-то не поговорит, то… не знает, что сделает! Она обняла его и молчала. Говорить оказалось совсем и не нужно — и так всё ясно. Наива вдруг потянуло в сон, он лёг на диван и проспал почти два часа. Проснулся от запаха ванили и свежего пирога.

— Проснулся, чудище моё? Пойдём хоть чаем тебя напою, а то совсем отощал! В чём душа-то держится! — сказала мама так, как умеют говорить только мамы — те, кто любит нас просто за то, что мы есть, и слабыми, и больными, и раздавленными.

Наив уплетал яблочный пирог и рассказывал, как он провожал Веар, как таскает тюки на работе, что в доме почти не осталось мужиков и соседки зовут его на помощь по любому поводу — он и не представлял себе, что засоры в раковинах бывают так часто! И так глазки строили, а теперь, когда Веар нет, будут ещё и приставать. Говорил, что стал плакать, чего с ним с детства не случалось.