— Конь? Ну и ладно. Коню-то можно, недоумок! Конь — Ууртова собственность. И ты из-за этого поднял меня среди ночи?!

— Да не конь, не конь — бродяга! Бродяга осквернил священный водоем!

— Как бродяга? — Уэлэ вылетел из теплой постели, как стрела, выпущенная белогорцем из священного лука. — Кто допустил?!

…У пруда Уурта, над которым возвышался деревянный истукан с раскрытым ртом и огромным чревом, уже собралась толпа зевак.

— Расступись! — кричал Уэлэ. — Безбожники! Сэсимэ! Ваши деды были карисутэ! Кто не закрыл ворота? Откуда в имении посторонние?

— Эти ворота никогда не запираются, мкэ Уэлэ, — осторожно отвечали ему надсмотрщики, стискивая в потных ладонях рукояти плеток. — На мельнице и в красильне работают всю ночь.

— А куда смотрели люди на мельнице, на свои жернова? Как вы допустили, чтобы бродяги купались в пруду в дни Уурта?

— Он купаться не делай, — сказал огромный рыжий раб-степняк.- Он дева Шу-эна спасай. Она мало-мало топиться хотеть.

Уэлэ, продолжая кричать, брызгая слюной, уже гневно размахивал факелом перед лицом высокого темноволосого и кареглазого странника в мокрой одежде, который пытался высвободиться из рук пятерых рабов, с трудом его удерживавших.

— Ты, что, не знал, что в дни Уурта нельзя и близко подходить к воде? Здесь все водоемы — священны! Отвечай!

— Нет, — просто ответил молодой человек.

— Дева Шу-эна топиться хотел, — продолжал вступаться за незнакомца степняк. — Он ее спасать. Он с конем на другом берегу ночевать, сюда не ходить.