Жеребята
Жеребята. Глава 13. В тюрьме

Среди узников, прикованных к стене, произошло шевеление, когда в их смрадный каменный мешок приволокли еще одного заключенного. Кто-то жадно потянулся вперед, ловя ртом струю свежего воздуха, кто-то, будучи уже не в силах шевелиться, открыл глаза и смотрел на слабые отсветы дня в дверном проеме, кто-то стал просить воды.

  Стражники привязали Каэрэ к большому ржавому кольцу в стене, среди полумертвых, стонущих, кашляющих людей.

Кто-то из полутьмы спросил неожиданно бодрым голосом:

— А ты что, тоже грабил на дорогах?

За Каэрэ ответил стражник:

— Он здесь потому, что не почитает Уурта.

— Правда? — словно обрадовался кто-то еще из смрадной глубины, и захохотал, как ночная птица.

— Ты Шу-эну посвящен, что ли? — толкнул Каэрэ в бок сосед, и его цепь зазвенела по полу.

Каэрэ не ответил. От скверного запаха его тошнило.

— Молчит! — раздалось из темноты. — А ты, часом, не карисутэ?

— Нет, — сказал Каэрэ, переводя дыхание. Отчего все подозревают в нем приверженца этого запрещенного учения?

—  Не ври! Карисутэ нельзя отрекаться! У вас учение такое! Я уж знаю! – закричал кто-то.

— Где же ты изучал их учение? На большой дороге? — раздалось из другого угла.

— Не важно где, да вот и понимаю кое-что.

— Ты кое-что только в разбое и понимаешь, — возразили ехидно из угла.

— Ты, конокрад! Тебя-то наверняка к празднику Уурта выкупят дружки!

— Уж тебе-то это не грозит! A я Уурта не обижал — он меня тоже не обидит. Много коней Tемноогненному приносил. Уурту все равно, какую кровь в его жилы вливают! – ответил голос из-за угла.

— Вот-вот — все равно! Такие бесчестные люди только ему и кланяются!

— Сам-то, смотри, честный нашелся! Сколько купцов-фроуэрцев зарезал?

— Да уж поболе, чем ты лошадей у степняков угнал! — угрожающе захрипел узник. — Только никогда не говорил, что это во славу Шу-эна или Уурта. Вот и вся разница!

— Ну и казнят тебя за твoю разницу! Отвезет тебя Шу-эн на своей горячей лодке в пекло, за то, что жертвы не приносил Темноогненному как положено!

— А мне плевать на лодку Шу-эна… и на твоего Темноогненного, — разбойник смачно плюнул. — Я карисутэ не обижал. А у них и таким, как я, место найдется.

Каэрэ, привыкнув к мраку, различил говорившего — им был огромный рыжий бородач.

— Прав, прав Нилшоцэа, что карисутэ занялся всерьез! Их на самом деле полно везде… и не те вовсе, кто потомки старых. Это как чума. У них разбойники дружбу с богами водят. Если этих изуверов много разведется, честному человеку по дороге проехать будет невозможно — вмиг ограбят!

— И коня угонят, — язвительно добавил кто-то еще.

— Да уж, — вмешался в разговор четвертый. — Они человечину едят.

— Это ерунда все, а вот вашему Уурту человеческие жертвы приносят! — возмущенно закашлялся разбойник.

— Это — священное дело! — раздалось несколько голосов. — Этим мир стоит. Все знают, что светилу надо силу добавлять.

— Что-то не помню, чтобы наши деды чтили Уурта. И мир стоял, как ни в чем ни бывало.

— Вот Фроуэро нас и покорило. Они издавна Уурта чтут. Он самый мощный, Облакоходец. Наш Шу-эн против него — слабак, вот он ему и проиграл. Что толку в том, что лодки на чердаках хранят!

— Потише ты про лодки!

— А что потише-то? Все хранят, все ждут, только боятся. Это фроуэрцы темный огонь принесли, а мы большую воду ждем.

— Фроуэрцы чтут Сокола. Это Нэшиа стал в болотных пещерах слушать голос бога болот.

— Поссорились со степняками, вот и проиграли. Даже дети это знают.

— Уурт силен! — вдруг истерически выкрикнул кто-то священный клич. Среди узников начал подниматься смутный гул.

— Нашли божество — кровь краденых коней пьет, а силы больше чем на год, не хватает!

— Божок из болот, из пещер фроуэрских!

— Это Нэшиа-безумец наслушался своих сынов Запада!

— А ты, новенький, что молчишь?

— Ты не отрекайся, если карисутэ! А то здесь не найдешь и там потеряешь.

Словесная перепалка утихла так же внезапно, как и началась. В смраде тюрьмы снова повис монотонный гул, в котором различимы были стоны, звуки предсмертной агонии и храп спящих.

Каэрэ задремал, положив голову на цепь. Он очень устал и ничего не чувствовал, кроме тянущей пустоты в сердце. Но через некоторое время сквозь его забытье стала пробиваться нить разговора, который вели бородач и сосед Каэрэ — тот самый, что спрашивал, не посвящен ли он Шу-эну.

— Ну, знаешь, это был странник…

— Как те, что Великого Уснувшего будят? С трещотками?

— Нет, ты что. Просто странник-белогорец. Уже в годах. Мой отец его ровесником был бы. В старом плаще, в простой рубахе.

— Эзэт, наверное, это был. Они так ходят, — заметил собеседник.

— Не знаю… Он ночевал под деревом луниэ, нас он не заметил. А мы были пьяны так, что могли пешком через море пойти.

— Ну! — одобрительно воскликнул почитатель Шу-эна.

— Ребята привели его, а я и говорю ему: «Дед! Выпей-ка с нами!» — и даю ему кубок с настойкой ягод луниэ, полный доверху.

— О! Так это же им запрещено пить!

— Ну да. Я знал. Шу-эн..или кто… Уснувший… сразу закрывает от них свой лик. Навсегда. Не важно, какие они до этого лишения терпели, ничего не ели, молились и странствовали. Все зря.

— Зачем ты так? — осуждающе спросил у него шу-энец.

— Ну, думал, пусть испугается, что вся жизнь впустую прошла, пусть попробует стать, как мы — простые неучи…

— Плохо ты сделал.

— Они, святоши, такие, что живут в свое удовольствие, молятся, сколько хотят, дары от богов зарабатывают… а нас презирают.

— Ну это-то ты прав…

— Вас — это кто на большой дороге стоит? — спросил кто-то.

— Ты, если такой честный, то как сюда попал? — ухнул бородач, как филин, и продолжал, уже тише: — А он — взял кубок, выпил и говорит: «Спасибо, сынок!»

— Что ты плачешь-то?- удивился шу-энец.

— Да ты не понимаешь! Он так это сказал, словно душу мою, никому не нужную, согрел.

— Так кто это был, белогорец?

— Да нет, какой белогорец! — сквозь слезы гневно воскликнул разбойник. — Это был жрец карисутэ!

Жрец Всесветлого и Каэрэ
Миоци всегда с неприятным чувством приближался к тюрьме, находившейся между рынком и храмом Уурта. Он уже стал утомляться от городской жизни и с каждым днем все больше и больше жалел, что не смог остаться в Белых горах.

«Только из-за Сашиа…» — подумал он, глядя на огромные черные стены храма Темноогненного бога. Оттуда доносился крепкий, тяжелый запах сжигаемых целиком туш заколотых в жертву животных — коней, баранов, мулов, коз….

Миоци придержал поводья своего заволновавшегося вороного иноходца и повернул к тюрьме по выложенной камнями дороге.

 Стражники – это были сокуны, воины Уурта Темноогненного, в черных плащах с темно-красным кругом в середине —  почтительно поклонились. Начальник стражи повел его бесконечными лестничными переходами, мимо зловонных ям, из которых доносились стоны и мольбы.

— Это — должники храма Уурта, — заметил провожатый белогорца. — Нам дальше, мкэ ли-шо-Миоци. Все, кто заходит сюда, говорят, что здесь скверно пахнет…Вот уж не знаю, запах как запах. А над моими ребятами даже торговки на рынке смеются — говорят, что когда они мимо проходят, за ними рой мух летит… Может, и так…Вам не дурно, мкэ ли-шо?

Но Миоци уже справился с приступом тошноты и сказал:

— Где я могу допросить этого раба… непочитателя Темноогненного?

— А вот, пройдемте, пройдемте — у нас есть особые помещения для допросов.

 Миоци пригнулся, чтобы не удариться о низкую притолоку, и увидел изображение хозяина этого смрадного места, стоящее на возвышении в нише, образованной уродливым искривлением стены. Уурт шествовал по облакам, посылая молнии и дождь. Под нишей было место писца.

Писец встал, поклонился Миоци, приветствуя жреца, и вновь сел и начертил первые буквы на вощеной табличке. За странными сооружениями из ремней, веревок и колес зашевелились два огромных полуголых горбуна-палача.

Миоци, с внутренним чувством омерзения, занял место в мягком кресле, с литьем на спинке, изображающем человеческое жертвоприношение Уурту. Тем временем сокуны привели заключенного. Тотчас же выползшие палачи, словно бескостные морские существа, подплыли к жертве, и, слегка подталкивая, повлекли к своим орудиям.

— Подождите, — тихо сказал белогорец, но так, что начальник стражи вздрогнул.

— Подведите его ко мне.

  В неверном свете смоляных факелов жрец Шу-эна вглядывался в изможденное лицо молодого, рослого пленника-раба.

Несмотря на жестокость палачей и невыносимые условия заключения, он не был похож на сломленного, покорного судьбе человека, которого через сутки принесут в жертву Уурту Темноогненному. В глубоко запавших  глазах узника читалась решимость и упорство, граничащее с упрямством — несмотря на то, что на его обнаженном теле видны были многочисленные следы истязаний, а в волосах запеклась кровь, смешанная с грязью.

— Как твое имя и откуда ты? — негромко спросил белогорец, внимательно глядя на него.

Узник смог лишь шевельнуть растрескавшимися губами.

— Дайте ему воды, — приказал Миоци.

 Один из стражников зачерпнул жижу из впадины у стены.

Миоци в гневе вскочил:

— Это даже свинья пить не будет!

— Помилуйте, мкэ ли-шо-шутиик! Они все здесь со временем пьют эту воду… когда им по-настоящему хочется пить, — последовал ответ.

  Миоци снял с пояса флягу — он получил ее вместе с ножом при посвящении — и поднес ко рту раба, дав сделать ему три глубоких глотка.

Ошеломленные свидетели поступка великого жреца Шу-эна переглянулись.

— Противно благости Шу-эна Всесветлого относиться с такой жестокостью к узникам, — резко сказал Миоци. — Завтра он предстанет перед Иокаммом, и должен быть в состоянии отвечать на вопросы. Отведите его пока в отдельную камеру, развяжите и накормите.

— Они язычники, дядя Николас. Они почитают солнце.

Он смотрел на дядю, а тот гладил спину дельфина, плавающего рядом с лодкой. Впереди, среди скал, виднелся маяк. Солнечные зайчики играли на мокрой шкуре дельфина и на лице дяди Николаса.

— Что же ты молчишь? – спросил Каэрэ. – Отчего ты всегда молчишь? Я не поклонюсь их богам, будь уверен. Тебе не будет за меня стыдно.

Дельфин ткнулся мокрым носом в ладонь Каэрэ. Он открыл глаза и увидел другой сон.

Сашиа стояла перед ним, поднося к его пересохшим от жажды губам глиняную чашу с водой. Он шевельнулся – и цепи загремели, а вода расплескалась по его груди.

— У меня есть еще вода, — сказала она.

Он напился и хотел поцеловать ее пальцы.

— Тебя увезут в Тэ-ан на рассвете, — проговорила она.

— Я знаю. Я знаю, что это значит. Я готов, — отвечал он. – Я служу своему Богу. Я не буду поклоняться вашим богам. Пусть меня убивают.

— Бедный, бедный, — проговорила она, поя его водой и гладя его темные волосы. – Но не поклоняйся. Не поклоняйся ни за что. Хоть ты и не карисутэ, как ты говоришь, но ты похож на нас, — она осеклась, проговорившись.

— Я никому тебя не выдам, — устало проговорил Каэрэ. – Не бойся.

— Я думаю, у нас с тобой – один Бог, — осторожно сказала Сашиа.

— Нет, Сашиа, нет, — покачал он головой, не в силах оторвать взора от ее зеленоватых глаз.

Сашиа молчала, ее лицо до половины было скрыто синим покрывалом, и печальная улыбка была на ее губах…

— Жеребенок Великой Степи, — сказала она одними губами.

И он проснулся.

— Жеребенок Великой Степи, — повторил он – хрипло, с трудом. – Кто это – Жеребенок Великой Степи?

…Каэрэ лежал с открытыми глазами на спине, на куче старой соломы, когда Миоци вошел в одиночную камеру. Сбоку, из щели, пробивался тонкий луч света, чертя прерывистую полосу на каменном полу. Звук закрывшейся двери показался в тюремной тишине оглушительно громким — и узник, и жрец одновременно вздрогнули.

— Здравствуй, Каэрэ, — сказал Миоци, укрепляя факел в кольце на осклизлой стене.

Тот приподнялся на локте, щуря глаза от ослепившего его тусклого света. В полутьме он узнал белый шерстяной плащ Миоци, и понял, что это тот самый человек, который напоил его из своей фляги в камере пыток.

— Здравствуй, — ответил он, не заботясь об этикете. — Что тебе надо от пленника, которому осталось жить меньше суток?

— Я хочу тебе помочь, Каэрэ. Ты много сделал хорошего для моей Сашиa. Люди из рода Ллоутиэ никогда не давали повода для упреков в неблагодарности.

Каэрэ внимательно смотрел на говорившего.

— За отказ поклониться Уурту тебя ждет смерть в жертвенной печи, — медленно произнес Миоци.

— Я знаю, — сказал Каэрэ, не отводя взора.

— Такую жертву нельзя выкупить. Но есть один-единственный способ сохранить тебе жизнь…

— Жизнь?! — переспросил Каэрэ, и сам удивился раскатистому эху своего голоса.

— Да. Возьми это, — и Миоци, достав из складок плаща, протянул ему расшитую темно-красным узором полосу темной ткани.

— Что это? — Каэрэ медлил брать неожиданный подарок жреца.

— Это пояс младшего жреца Уурта и Шу-эна, для священнодействий у их общего алтаря. Он будет скоро в Энниоиэ, в двух днях пути от Тэ-ана.

— Нет, — неожиданно ответил Каэрэ.

— Это — единственный выход для тебя! — воскликнул Миоци.

— Нет, — повторил Каэрэ, отстраняя руку жреца.

— Что значит «нет»? Ты хочешь умереть?

— Я предпочитаю умереть, чем стоять перед алтарями ваших божков, — тяжело вымолвил Каэрэ.

— Уурт — не мой бог… — горько вздохнул Миоци. — Послушай, это же не на всю жизнь! Ты сможешь выкупиться… я помогу тебе. Через пять лет — самое большее — ты уйдешь из служителей алтаря. Уверяю тебя, Уурту глубоко безразлично, что ты думаешь о нем, как и твоим богам безразлично то, что ты умираешь из упрямства, не желая их предавать.

— Я верю в  о д н о г о Бога, — сказал Каэрэ, почти перебив его. — И Ему небезразлично, если я стану служить чужим богам.

-Твой Бог — Бог твоей земли, твоего народа. Ты — чужестранец. Здесь — другая земля. Здесь — владения Уурта, Фериана, Шу-эна, и других божеств, каждая роща, каждый источник имеет своего бога. Зачем ты споришь с очевидным? Возьми же, наконец, этот пояс, проведи несколько лет у алтаря Уурта и Шу-эна, — и возвращайся с миром в свою землю служить Богу своего племени и народа, в земле, принадлежащей Ему… – сказал со вздохом великий жрец Всесветлого.

— Вся земля принадлежит моему Богу. Он сотворил ее, — отвечал Каэрэ.

Слова замерли на губах Миоци. Его рука взметнулась в благоговейном жесте,  прежде чем он спросил приглушенно:

— Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать, что ты посвящен Великому Уснувшему?

— Нет, — удивленно ответил Каэрэ.

Дверь с грохотом упала, повиснув на цепях.

— Мкэ ли-шо Миоци! Иокамм собирается. Ли-шо Оэо, главный жрец Всесветлого Шу-эна, просит мкэ поспешить! – раздался голос начальника стражи.

— Я молился, он не отвечал. Бога нет, дядя Николас.

Дядя покачал головой.

— Я знаю, что ты расстроился. Тебе тяжело, что у тебя нерелигиозный племянник. Но я старался. Ради тебя я не поклонялся идолам и молился богу, который все сотворил.

Дядя Николас снова покачал головой, гладя по холке буланого коня.

— Ты не переживай, дядя Николас, — сказал он, вдруг пожалев старика. – Я вел себя достойно. Я не поклонился идолам. Я не выдал Сашиа. Но бога нет. И ты должен это знать.

— Великий Уснувший не спит, — вдруг громко сказал дядя Николас по-белогорски. — Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его — не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им.

— Ты говоришь, как белогорец Иэ, — удивился Каэрэ. – а я уже не боюсь умирать. Я умру, и ты мне расскажешь, кто этот конь… и кто был тот дельфин. Я люблю Сашиа, дядя Николас, – вот она, видишь? Она стоит там, на маяке.

Океан бился вокруг них, и рыбы играли в пенных, страшных волнах.

«Я умру, и меня подхватит дельфин», — подумал Каэрэ в последний раз, и маяк исчез.