После этого случая, Харон вел себя, как обычно, будто ничего не случилось, не выказывая ни разочарования, ни обиды. Он болтал о самых разных вещах. Но сны Дореми больше не снились. Харон перестал ей сниться. Она тосковала о нем. Тосковала о том, что испытывала во сне. Хотя бы во сне! Это было то, чего ей хотелось попробовать наяву, но останавливал страх, стыд, мысли о грехе, навеянные Лиз. А во сне ведь это не грех… Мы же не заказываем сны…
Харон сообщил, что скоро состоится оперный концерт, и она сможет спеть на нем Сольвейг, если хочет, конечно. Видя ее страх, Харон сказал, что будет рядом и будет поддерживать ее во всех смыслах. Она согласилась.
Она выступает в таком большом концертном зале, где так много людей! Целое море людей…
Дореми боялась, что у нее сорвется голос, или она забудет слова. На что Харон ответил, чтобы она не переживала, потому что он будет ее суфлером. И Дореми действительно ничего не забыла, и голос не сорвался. Ее встретили стоя, овациями, к ней под ноги летели розы! Это было то самое ощущение, от которого шли мурашки по коже. Дореми посмотрела в толпу. Она заметила Харона, который смотрел на нее глазами обожателя, и улыбнулась.

5

— Тебе понравилось быть певицей? — спросил Харон.
— Я в восторге! Неизгладимые впечатления, — ответила Дореми, вся сияя.
— Ты будешь большой пианисткой, большой певицей. Пиши, твори — я твой самый ярый фанат!
Дореми заглянула в омут его громадных зеленых глаз. Что в них? Страсть? Ее погибель? Что таит в себе их зеленая гладь, расставляя свои сети?
Уловив ее томление и тоску по нему, Харон подошел совсем близко, но Дореми отстранилась, ссылаясь на то, что устала и хочет спать. Харон усмехнулся.
В голове у Дореми отчетливо застучал его мысленный голос: «Ты боишься меня? Эта мерзкая старуха сделала из тебя монашку, а твое тело кипит и жаждет страсти. Оно требует страсти. не мучай себя, твое тело желает меня так сильно… Разве нет?»
Дореми залилась краской. Харон стоял и улыбался, будто ничего не происходит.
— Что-то случилось? — спросил он, делая вид, что ничего не понимает.
— Нет, — ответила она, и молча заперлась в своей комнате.
Дореми сутками репетировала. Когда Харон уходил, она начинала петь небольшой, недавно придуманный, куплет, аккомпанируя себе на пианино. Он начинался так:
Огонь твоих рыжих волос
Мое тело приводит в дрожь…
Любишь ли ты всерьез?
Льешь ли ты сладкую ложь?
Она специально не записывала его на бумаге, чтобы Харон не смог найти и прочесть.
— Любишь свечи, их мерцание? — спросил Харон.
— Очень! — ответила Дореми.
— Устроим ужин при свечах? Это будет здорово. Это не будет ничего значить…
— Это будет здорово, — ответила Дореми и Харон принялся суетиться, готовясь к маленькому банкету.
— Это должен быть сюрприз, — сказал он и попросил ее выйти. Через некоторое время, Харон завел Дореми с завязанными глазами, и усадил в кресло.
— Этот номер, конечно, не заменит домашнего уюта, но, думаю, стало гораздо уютнее, — сказал Харон.
На столе стояли длинные свечи в старинных канделябрах. Везде небрежно были рассыпаны лепестки благоухающих роз, напоминающих летний сад в эту противную зимнюю стужу. Два бокала из тонкого хрупкого стекла уже были наполнены красным вином, как кровью. На Хароне был сегодня мужской костюм, из-под которого виднелись выпуклости грудей. На мужчину он все равно похож не был. Он приготовил дичь, вымачивая ее в пряностях и специях. Было вкусно так, что трудно было оторваться. Можно было съесть дичь, откусив ее вместе с пальцами.
— Конечно, под дичь хорошо бы выпить белого вина, но, за неимением другого, остановимся на красном, почему нет? Есть еще очень хороший шоколад к нему.
Харон принялся напевать: