И ухватила его за руку. Рэй-Тайгер поразился, как резко она вдруг побледнела.
-Мэри! Мэри! Ну, что ты?!
Она закрыла лицо ладонями.
-О, боже, прости меня, Рэй! – прошептала она. – Прости… Ты уйдешь сейчас, и я снова останусь одна. Я как-то сказала, что твоя рука – это рука твоего отца. И когда я перестану чувствовать ее, он снова окажется так далеко, что и не докричаться… Да, да, я знаю, что где бы он ни был, он со мной, и я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Но… это так тяжело, Рэй!.. Ты все-таки, пообещай мне, что ни за что не расскажешь ему, как мне плохо здесь, не расскажешь о моей болезни, о моих бесконечных слезах!
-А ты думаешь, он не знает?! – тихо произнес Рэй-Тайгер. – То есть, он может и понятия не иметь о твоем диагнозе, но всю твою боль, всю твою тоску он чувствует, как свою. Ты не видела его в последние дни — ты бы знала! Но я обещаю тебе все, что ты просишь. Обещаю, потому что, тоже люблю его, потому что, видел, чего стоило ему тогда потерять тебя, решив, что ты погибла. Он едва не умер! Имя твое крикнул, и сердце его остановилось… — голос Рэя-Тайгера сел при воспоминании о тех минутах. – Датчик запищал так длинно, тоскливо… Все знают этот писк, уничтожающий надежду – с ним приходит смерть…
Мэри глядела на него расширившимися от ужаса глазами, побледнев еще больше, словно, это не воспоминание прошедших дней, страшное, но уже не отражающее действительность. Все прошло давно, и после была радость, была встреча и столько ночей вместе, столько дней рядом, столько близости и тепла, восторга и нежности!.. Но сейчас она ясно вдруг представила весь непереносимый ужас той минуты, и боль сжала ее сердце в кулак, не давая продохнуть.