И она подняла зареванное свое лицо, утонула в его губах, захлебываясь им и плача…

-Ты сумасшедшая маленькая девчонка! – шептал Эдди. – Сумасшедшая, как и мы… Но только больше никогда, больше никому ты не сможешь принадлежать, кроме Ричарда и меня. Понимаешь?… Ты понимаешь?… Воротить тебя будет от всех, словно во сне ты жить будешь, не помня ни одного уходящего дня… Только мы! Навсегда, Мэри!…

-Да… Эдди, да… — задыхалась она, и он целовал ее снова и снова, забирая ее вздох и растворяясь в нем.

И когда замерло все в неверных сумерках пасмурного утра, когда жалась она к Эдди, тая в его непередаваемой нежности, он прошептал:

-Не думай ни о чем, не бойся рассвета, в который мы уйдем – ты все сделала правильно. Ты ведь любишь Ричарда? Ты найдешь его, когда он будет нуждаться в тебе, как ни в ком другом? Сколько бы ни прошло времени, каким бы он ни стал! Так?

-Да… Но ты…

-Я… А я и так всегда буду с тобой. Всегда, Мэри!.. Ты везде услышишь меня, в любой момент почувствуешь, что я рядом… И когда мы уйдем, поплачь и успокойся – мы в тебе самой, в сердце твоем, таком большом, где бы не носила нас жизнь. Запомни, Мэри!.. Ты будешь слушать наши новые песни, ты будешь смотреть наши записи и концерты, будешь читать о нас. Гордись нами, Мэри! И помни каждый миг, что любая наша песня для тебя, прежде всего. И кто бы ни оказывался рядом с нами, ближе только ты. Ясно тебе? Запомнишь? Не будешь думать, что я все это говорю, что бы мозги тебе запудрить, утешить попусту?